Несчастный инок, гордоусец Никон, какими льстивыми речами, наузами, наговорами иль стращаниями вырвали греки из тебя признание: «Да, я русский родом, но за греков отдам жизнь». Ты признался в том сладкоречивому гостю в тиши кельи Спасского монастыря, но шепот твой незнаемо, лукаво просочился сквозь каменное городьбище и взошел по земле первыми цветами смуты. Кто-то ослепленный восхитился их чудному нездешнему виду, иной же, более зоркий душою, испугался неведомо чего и принялся яму для себя вырывать, и гроб готовить, и саван одевать, и возлег на одре, – воспевая псалмы и ожидая Господнего суда... Ведь антихрист уже на дворе, уже переступил ворота, это он принес страшную весть на Русь: де, ты и крестишься не так, и молишься не тому, и читаешь ересь.

А про залученного в сети Никона послал патриарх Паисий Алексею Михайловичу лист, где хвалил того: де, полюбилась мне беседа его, и он есть муж благоговейный и досуж, и верный царствия вашего; и прошу, да будет имети повольно приходити к нам беседовати по досугу, без запрещения. И подарил Иерусалимский Паисий, уезжая, мантию из восточных мест, а вскоре же для зазирания послал наместо себя Назаретского митрополита Гавриила, чтоб тот неустанно и неотлучно был возле Никона и пекся о душе верного богомольца, о богоспасении Руси...

Ой, государь, да и ты-то с какою легкостью уловился в Паисиеву мережку: не зря глаголет московский люд, что смотрит царь из греческой горсти, отравлен ядом медоточивых льстивых речей, умасляся сердцем. Паисий пел, а духовник Стефан вторил, что дело не в букве «аз», за кою якобы и помереть должно, как вопят русские пустосвяты, но суть в вере; и как бы ладно хлопотал Паисий вкруг царя, ежели бы во всякой мелочи вы с нами подобны были и неразлучливы, с благоговением чтя наше верховенство... И складывая государевы персты щепотью, унимая их тщетную дрожь, научал многознатливый наезжий грек: «Мы имеем древнее обыкновение по преданию поклоняться, имея первые три перста соединенными во образе Св. Троицы... А двумя персты кстятся лишь еретики-ормляне, да вы, русские, изменившие по своей косной простоте благоуханному крину веры, что извечно цветет в золотой Софии Царя-града...»

Ой, остановися, государь, не осеняйся; ты купился злокозненной простотой явного, поддался хитрому наущению, закоим прорастают дьявольские рожки чужебесного лика.

Но окстился щепотью Алексей Михайлович, ни о чем не помысля, позабыв вдруг древлие отеческие обычаи, ибо музыка греческих словес затмила язык родины и была куда притягливей, пьянее хмельных медовых питий.

В тот вечер видели над Москвою падучую звезду, хвост ее тянулся в полнеба. И загадали православные беду.

...Да в те же дни попадал в престольную с мощами Филиппа Соловецкого митрополит Никон. И в одной колымаге с ним ехал в Москву Арсений Грек, переменивший неведомо зачем множество вер, соглядатай и лазутчик папский, вызволенный Никоном из соловецкого застенка. Долга, изнурительна дорога из Поморья, и как скрасил ее тонколицый грек со жгучими маслянистыми глазами, читая Геродота на греческом и тут же толмача древний истории на барбарский русский язык. Опираясь локтем на серебряную раку со святыми мощами, принакрытую ширинкой, Арсений прислонялся к митрополиту и целовал край его дорожного плаща, подбитого куньим мехом.

Чавкали копыта в дорожной грязи, едва тянулись кони по хлябям, часто увязивая колымаги. Но не странно ли, что вослед за митрополичьим обозом по окрестным затененным выселкам, печищам и погостам невесть откуда являлись лжеучители, проповедуя неустрашенно: что нет на Русской земле истинной церкви, что та церковь, что называется православною, и не церковь вовсе, и таинства ее – не таинства, а скверны, и храмы – не храмы, а конские стоялища, и потому не должно ходить к причастию, венчаться, поклоняться иконам и четвероконечному кресту...

Откуда, из каких невидимых облак вдруг высеивается на землю этот морок гибельных сомнений?

«Россияне согласятся скорее уморить, нежели отправить своих детей в чужие земли: разве что царь их принудит. Они думают, что одна Россия есть государство христианское, что в других странах обитают люди поганые, некрещеные, неверующие в истинного Бога, что их дети навсегда погубят свою душу, если умрут на чужбине между неверными, и только тот идет прямо в рай, кто скончает жизнь свою на родине...»

Отказал Алексей Михайлович дядьке своему боярину Морозову, не сел за шахматы, но после ужны уединился в кабинете, умостился в углу палаты на трон, нахохлился сычом. Смотрел в потемневшее стекло, забранное, как соты, в медную кованую решетку, а видел ката. Что за блазнь? вора в казне государевой заключил с каким-то неясным умыслом, а сейчас вот в груди томление и испуг. Спозаранку откроют дьяки Казенную палату, а в амбаре пусто. В землю истек варнак, иль источился через подволоку, иль сквозь решетки утянулся в нитку, как прохиндейка-мышь? Не это ли и загадал государь? Если есть слуги антихристовы, значит, уже явился в мир Князь Тьмы; явился на Русь сеять смуту, баловать и вводить в искушение, а церковь вдовеет, и народишко начисто испроказился...

Отчего же, государь, ты сбледнел вдруг и кровь отхлынула с лица? Иль помстилось, смерещилось в сумеречном дальнем углу палаты, и чья-то тень отразилась в окне. Вот как бы множество рук прободилось сквозь соты цветных веницейских стеколок, в который раз утаскивая в смерть бедного боярина Плещеева, отданного тобою московской гили. Казнокрад он, мздоимец, расхитник государева добра и потатчик злоумышленнику и вору! Таким нет милосердия! Такого блудодея и лихоимца и на том свете заставят из веку лизать раскаленную сковороду и баниться на огненных полатях!.. Но тогда отчего, государь, не позабывается его седая бритая голова и печальные усы, обвисшие вдоль безвольно растекшихся губ, и молящие милосердия по-собачьи желтые глаза, и протянутая к тебе растопыренная длань, унизанная перстнями; а дюжая рука посадского из кузнецкой слободы уже охапила Плещеева за соболий воротник, подернула к себе, как безродного щенка, и тащит прочь от спасительного Красного крыльца на Болото к палаческой колоде.