Абу Халиб, стоя на коленях, взял свой кинжал правой рукой за лезвие, острием к груди, а пальцами левой руки - за рукоятку. Он словно пересчитывал на ней рубины, и тут рукоять постепенно стала отдаляться от груди Абу Халиба, а конец лезвия оставался на месте. Клинок вытягивался: щелкнув раз и другой, он оказался втрое длиннее прежнего, но одинаково остр по всей длине. Переходы от одной трети клинка к другой были едва различимы. На потайной части выдвижного лезвия змеились письмена арабская вязь, похожая на смерч из знаков препинания.

– Вот здесь я ношу свои мысли.
– Абу Халиб отдал кинжал этериарху. Тот, подзадержав у себя в руках, передал кинжал Льву.

– Затейная вещица, - хмыкнул василевс.

– Слепой мастер, наверное, делал, - прошептал Гуннар.

– Ты его знаешь?
– удивился Абу Халиб.

Гуннар пожал плечами:

– Самое хитрое оружие обычно делают слепые мастера.

– Откуда кинжал?
– проговорил Лев.

– Из Антиохии, государь.

– Прочти, что на нем написано.

– По-арабски?

– Переведи сразу на язык ромеев.

– Здесь высечена только одна строка. Я прочту все целиком:

"Если в мире однажды заговорят

Все вещи, одна за другою подряд.

Не узнаешь ты больше, чем знать раньше мог,

Все солгут, скажет правду только клинок.

Соврет саксаул, потому что коряв,

Халат - потому что потерт и дыряв,

Ковер - потому что красив и богат,

Но скажет правду булат.

Кубок соврет - он выпит до дна,

Кувшин - потому что в нем много вина,

Обманет пустой и тугой кошелек,

Но скажет правду клинок".

– Теперь скажи это по-армянски.
– Отец Льва был армянин.

Абу Халиб перевел. Стихи остались стихами.

– Теперь на языке моих варягов.

Абу Халиб сказал, причем так, как принято у скандинавских скальдов, слово в стихах заменялось двумя-тремя: например, "кошелек" он назвал "желудок для золотых лепешек", а "кубок" - "кошелек вина"...

По варягам было видно: перевод им понравился.

– Похоже, что ты не шпион, прикидывающийся поэтом, а поэт, прикидывающийся шпионом, - сказал Лев.

Половина свечей погасла от хохота (василевс пошутил!)...

– Я куплю... эти стихи.
– Лев покачивал кинжал, держа его пальцами за самый конец клинка.

– Я был бы счастлив подарить...
– хрипнул перс.

Лев недоуменно поднял глаза на этериарха.

– Василевс сказал: куплю, - твердо и тихо изрек тот.

– Цену назначит Мраморная Рука, - добавил Лев и повернулся к выходу. Этериарх - за ним, сопроводить до постов первого пояса внутренней стражи.

Еще одно происшествие той же ночи

Украли статую с ипподрома. Это случалось то каждый месяц, то вдруг следовал перерыв на полгода, даже на год, и опять начинали таскать, даже чаще прежнего. Статуи находили всегда: они были очень большие, а в Городе было много платных глаз. Воры были не так заметны, как статуи, выследить их было труднее, и отчаянные ночные кражи продолжались.

Полнеющий краснолицый начальник Города - эпарх - привык к этим пропажам. "Вор, стремящийся украсть солнце... Может быть, его сын будет великим полководцем?" - шутил эпарх. "Хуже, если бы воровали живых людей, но столь же высоких", - глубокомысленно ронял он на пиру. "Смотрите, как бы они не украли Золотой Рог", - издевался он над городской стражей.

Но временами собственные шутки переставали веселить эпарха. Ипподром - в самом центре города, возле дворца и святой Софии. "Хватайте всех, кто вчера надорвал себе живот!" - кричал ополоумевший эпарх. Он становился мрачным. Говорил, что надо приковывать на ночь к каждой статуе по три человека из стражи. Грозился сам спать на ипподроме.

Потом статую находили, ставили на место. Являлся эпарх. Задрав голову, тяжело дыша, смотрел на бронзовое лицо, спрашивал: "Ну, будешь еще бегать, порождение Гомера?", подходил поближе и тихо говорил: "Чушка бронзовая. На что тебя переплавить?" Напугав так произведение античного искусства, он уходил.

В эту ночь с ипподрома унесли Елену Прекрасную из зеленого эфесского мрамора. "Все течет, как говорил Гераклит, земляк этой статуи", проворчал эпарх. Согласно его приказу о таких случаях ему сразу же докладывали. "Почему они никогда не унесут Гермеса - покровителя воров?" Но в голосе эпарха не было ни ехидства, ни философической усмешки. Он был осунувшийся и скучный. "Запереть вход в гавань!
– заорал он свистящим со сна голосом.
– Запереть до тех пор, пока не найдется эта мраморная языческая девка!" Теперь он повеселел, на лице выступил румянец.