Искать, оказывается, и не надо было. Соколов сидел и ждал именно её, возле её же стола. «Всё-таки он! — Светлану Адамовну будто кипятком ошпарило от этой мысли, — Наверно правду говорят, что преступников всегда тянет к своим жертвам». Она невольно засунула руку в задний карман своих джинсов: прикосновение к ножу сразу успокоило её, и бесчувственно поздоровавшись с Соколовым, Светлана Адамовна села за свой стол, но потом с особенной мыслью посмотрела в глаза поэту:

— Светлана Адамовна! У меня скоро выходит новая книга… Важный рубеж в моём творчестве. Вот, пожалуйста, сегодня получил сигнальный экземпляр. — Соколов как раз держал в руках скромную книжку, и, сказав, Светлане Адамовне про сигнальный экземпляр, осторожно положил эту книжку на край стола.

— Вы оставьте её мне до вечера. Сейчас как раз обед, может потом удастся спокойно посидеть и почитать. А вечером… Сегодня после работы сможете ли вы проводить меня домой?

— О… Да!

— Вот, по дороге и поговорим.

— Я…

— Боитесь разговора наедине?

— Нет.

— Боитесь, что к вечеру передумаю?

— Не знаю.

— Вечером будет темно… Особенно в моём подъезде. Что вы про это думаете?

— Не знаю.

— Почему вы второй раз говорите мне, что не знаете? Хотя всё точно знаете!

— Я пошёл.

— Идите.

— До свидания.

— Я не прощаюсь.

Когда Соколов ушёл, она осталась совсем одна, достала из кармана нож, открыла его — щёлкнул фиксатор. Теперь нож просто так уже не закроется, достала из сумочки платочек и принялась тщательно платком всё протирать. Потом положила раскрытый нож в свою сумочку, взяла соколовскую книжку, полистала её немного, замечая про себя его новые откровения, невзначай уснула.

Очнулась, когда сотрудники начали приходить с обеда, хотя, может быть, разбудила её мысль, другая мысль окончательно ещё не оформившаяся, скорее догадка, что надо бояться своих чувств, что во всей кутерьме событий есть определённая логика нарастания страха… и если какая-то её мысль становится доминирующей, то начинают множится факты, подкрепляющие её снаружи, что в конце концов всё выглядит так, что будто внешняя действительность начинает сотрудничать с внутренней: «Убить бы не дрогнув… Подумаешь! Убить… такого? Ерунда! Ерунда! Ерунда! Правда, с другой стороны, убить такого… Скандал! Стыд! Гораздо труднее, чем из-за денег. Просто невозможно! Убийство может иметь место лишь в отношениях между уголовниками. А если бы я перерезала ему горло?… Допустим! Это я так, шутки ради. Ведь это всё шутки! Надо мной шутят, а я что, пошутить не могу?» Затем она почувствовала, как это иногда бывает в сновидениях, что она на пороге какого-то открытия, и, оглядевшись, она заметила нечто… нечто, заставившее её съёжиться от отвращения.

За ней следили!

Сиверин стоял в другом углу большой редакционной комнаты, у холодильника, поставив на него свой кофр, вроде бы что-то искал в нём, но сам смотрел на неё через зеркало, висевшее у двери.

Она открыла лежавшую перед ней книжку стихов, сделала вид, что снова стала читать, подпирая голову левой рукой, точнее большим и указательным пальцами лоб и, прикрывая ладонью глаза, тоже стала за ним подсматривать.

Сквозь свои пальцы она могла видеть только спину, кусочек уха и волосы на шее. Невольно она отметила, что стрижка вполне соответствует его ушной раковины. Она даже подумала, что могла бы прямо сейчас лечь с ним в постель, что даже хочет лечь с ним в постель — с ним или всё равно с кем… Скорее с Соколовым.

Светлана Адамовна перелистнула страничку: «Какие красивые и длинные у меня пальцы, — невольно заметила она, — Как я всё-таки эстетична… но нет ни лысого, ни пузатого, ни дистрофика, который был бы для меня достаточно отвратительным — я могу без труда отдать свою красоту любому уродцу… Я уже познала себя в триумфе рядом с чудовищем, и, ещё, что ещё хуже, с одним из мужчин, являющимся воплощением мелкой пакостности.» Она убрала руку со лба и упёрлась взглядом в затылок Сиверина. Тот прекратил копаться в своём кофре и, не оглянувшись, вышел из комнаты.

Светлана Адамовна вздохнула и принялась за работу: надо было обзвонить отделы культуры во всех городах и дать информацию о культурной жизни области за неделю. К концу дня она переговорила со всеми и села писать, но лаконичной и красивой информации не получалось: выходило сухо и скучно.

Пришёл Соколов и расположился ждать. Светлана Адамовна плюнула и решила отдать статью, как она есть.

Приказала Соколову подождать её на улице: во-первых, она не хотела ехать вместе с ним в лифте, да и неповадно, чтобы он ещё наблюдал, как она собирается.

Когда она вышла из здания редакции, то на улице ничего примечательного не обнаружила, кроме поэта Соколова и заключительных сумерек зимнего вечера, махнула Соколову рукой в перчатке, чтобы следовал за ней, медленно пошла, задавая прогулке темп, направление и смысл.

Соколов шёл и бубнил сзади, отвечая на её вопросы, из-за этого ей приходилось через каждые десять шагов останавливаться, и она оборачивалась к нему — он останавливался тоже и замолкал как школьник, тогда Светлана Адамовна задавала новый вопрос и возобновляла движение.

Скоро ей надоели эти эволюции, однако под руку с Соколовым Светлана Адамовна идти тоже не желала, к тому же, она заметила, что её остановки и оборачивания назад создают значительные неудобства следившему за ними Сиверину.

Так они дошли до её дома и остановились перед подъездом. Соколов входить с ней в подъезд явно не хотел, топтался, перед дверью, а она злилась и нервно сжимала руками свою сумочку.

Наконец Светлана Адамовна не выдержала:

— Приоткройте дверь и загляните туда. Если лампочка горит, я пойду одна, если там темно — извольте идти первым!