— Всё не так плохо, как мне представляется, — прошептала себе Светлана Адамовна.

Она в смущении присела на табуретку, медленно расстегнула замки на сапогах, сопя, стянула сапоги с ног, затем пошарила справа над головой, нашла и щёлкнула нужным выключателем и, наконец, покосилась на зеркало: в зеркале отразилась кухня, там закипел чайник и затуманил паром стекло. Она оглянулась. Оконное стекло в кухне было прозрачно. Робкие, нежные цвета, которыми весь день зимнее солнце подкрашивало небо, давно пропали — стекло было прозрачно-сизым, даже серым.

Зачем она сидит в коридоре, поставив локти на сильно сжатые колени, между двумя мистификациями, ещё более напряженная, чем её отчаянье в минувшую бессонную ночь?

Светлана Адамовна ощутила нелепое желание пасть перед зеркалом на колени. Ладонью правой руки Света заслонилась от зеркального наваждения и ускользнула в ванную комнату, умыть лицо.

Когда Светлана Адамовна пришла на кухню, Валя уже почистила картошку и крошила её на горячую сковороду.

— Сглазили меня, что ли? С того момента, как я обнаружила Васин нож, — она не добавила: «в твоём, подруга, столе», — со мной то и дело происходят разные глупости: сейчас вот, к примеру, я не смогла увидеть себя в зеркале, в том, что висит у тебя в коридоре.

— Не сглазили. Просто такое зеркало. Летом это зеркало увозил к себе на дачу Сиверин, ну и испортил: изображение в нём стало временами пропадать.

— Ты ему сделала замечание по этому поводу?

— Да. Но в ответ он взял мою помаду и написал на зеркале: «Наваждение». Потом он сочинил сказку: будто бы какие-то мудрецы вычислили или узнали, что на свете нет ничего наиболее необъяснимого, чем желание — быть привлекательным. Потом эти мудрецы решили, что в основном это касается женщин, зеркал и некоторых чисто сказочных существ, обладающих существенными возможностями делать разные фокусы.

Действительно, в отношении зеркал — ясность всякого отражения, так же как и смысл всего привлекательного, окружены неощутимой оболочкой, в которой трепетно хранится живой человеческий опыт, и эта оболочка нежней, чем эфир. В ней есть и личный произвол того, кто смотрится в зеркала, и есть ежесекундная, сменяющая, спасительная, столь же личная непроизвольность, что иногда он смотрится, а вместо себя видит невесть что.

Потому что в отражениях нет расстояний, таких как в небе, между молнией и громом, как на земле, между берегами реки, как в человеке, между взглядом и словом. Разве в начале было слово? Слово — это всего лишь отражение глаз.

Светлана Адамовна, не поморщилась на столь явно заумное объяснение, не прокомментировала, да и вообще никак не отреагировала на сказанное.

Не возникло отражение, поэтому наступило молчание, — а стало быть, наступила целая специальная эпоха для двух женских существ, замкнутых, изолированных, пребывающих в стыдливой нерешительности, отгороженных стеклянными дверями.

Вот так…две подруги. Они следят друг за дружкой, и маскируются тем, что прислушиваются, как жарится картошка на сковороде. Они в тревожном ожидании, настороженно, предрасположено, осторожно дышат, соприкасаются взглядами, не углубляя отношений — отрешенные от всего, что их окружает… головокружительное соединение мистического и практического, абстрактного и конкретного.

Вот, тогда, из мелкой, чисто телесной подробности вытекает целое море идеализма и чудес, находящихся в разительном противостоянии с действительностью: вот Валя встала из-за стола, повернулась к плите, сняла крышку со сковороды и стала мешать картошку.

Вот, тут-то, Светлана Адамовна и заметила, что у Валечки под простеньким, золотистого цвета, хлопчатобумажным и таким тонким, как марля, платьем — ничего нет. Абсолютно ничего. По крайней мере, трусиков и бюстгальтера — точно.

Тут, Светлана Адамовна поняла, что женщины, может, и не любят крайностей во внешних проявлениях жизни, но внутренне, когда они сильно пожелают — могут вычерпать ситуацию до дна.

Чтобы отмахнуться от этой крамольной мысли Светлана Адамовна резко схватила бутылку и разлила водку по стаканам, напиток не размазывала по донышкам, а сразу, щедрой рукой, грамм по сто пятьдесят в каждый стакан ввинтила.

Когда сковорода оказалась на столе, подруги одним махом выпили и закусили горячей жареной картошкой — только потом Светлана Адамовна призналась, что Василия Сиверина, утром не выпустили из милиции и он, вероятно, задержан по подозрению, возможно даже, в убийстве.

Если она действительно желала донести до Валентины, бросить к её худеньким стройным ножкам, своё тайное желание… если дело было бы только в этом… однако не было смысла говорить дальше в слух, да и ничего такого сказано не было!

Они совершенно поняли мысли друг друга!

Светлана Адамовна, прикрывшись рукой, даже улыбнулась в ту секунду, от мысли, что Валентина, хоть и плачет искренне, узнав про нападение на Соколова и об аресте Василия, может быть, где-то внутри, улыбается и знает, что она, Светлана Адамовна, про неё думает, что она мерзавка и блядь…

Жалость, грусть, красота худенькой её фигурки на фоне роковых событий, с чего бы всё это взялось, если не с того, что они были обе, кругом виноваты? Они внезапно соединились, но не как женщина и женщина, а в чём-то другом, в их совместной жертве, приносимой ненасытному Молоху…