— Превосходный убор головной, — говорил рационально.

И, выхвативши носовой свой платок из карманчика, по сапогу запыленному бил, подняв ногу (дурная привычка платком носовым чистить ноги).

Сырело и мглело.

Подсосенки, сосенки, малый сосняк; серо-розовый зяблик упархивал в иглы; придуха; елушником пахло: Надюша визжала арфичными звуками и нагибалась к лиловым, к еловым, к уже набухающим шишкам.

— Сосновые шишки, — не шишки: сушишки!

— Как так?

— А еловые шишки — лиловые шишки; так гладкая шишка — елшишка; а эта вот, — и показала она шишку с коричневым, гладким, сплошным, золотистым загаром, — ершишка: заёршилась.

Эти слова ему были приятны:

— Дочурочка!

В шишку он внюхался: шишка — смолистая; шишка — душистая; Наденьке очень полезно вдыхать этот воздух: сухой ведь плеврит!

Поскользнулся: рассклизился широкошляпный подъяблочник под башмаком; синестволыми соснами бор засмолел и нахмурился: сучник — прямой, строевой; и лиловая баба с белясым оплечьем в передник сушняк набирала.

Профессор устал: он уселся со вздиркой мохров прямо в мох, — на карачки; и — тыкнувши в мох карандашик, на Наденьку вздернулся:

— Да!

— Что вы там?

— Добродетельный очень мураш.

Красно-карий мураш, встав на задние лапки, вертел двумя усиками. Оттащила:

— Опять!

Точно он собирался писать сочинение: «Жизнь муравьев».

Открывалася им синемилая даль; открывалась дачами дачная местность, откуда вечернее облако, темный моргач, повисало, на молоньях, под вечер ясно-лиловою глыбой себя выявляя; для уха открылся дударь: провещался рожком; и — закрылся для глаза: протменьем; протменье — шло облаком пыли, из центра которого слышались щелки бича, густой мык:

— Говоря рационально — что там?

— Стадо.

Надя цветы собирала, Ивана Иваныча нежно склоняя к цветам:

— Львиный зев…

Он очки наставлял:

— Да-с — прекрасно, прекрасно.

Процвет луговой; сарафанчик: такой надуванчик.

— Вот кашка.

Очки наставлял он на кашку.

— Прекрасная-с!

— Знаете? Травку показывала.

— Это что же?

— Трава валерьянова. Цветоуханно!

— Ты, — спешно достал свой платок, — там… — И бил по носику запыленному им, пыль счищая, — гуляй себе… Ну, — …

Посмотрел на часы:

— Мне — пора-с.

— ?

— Я к Никите Васильевичу. Задопятов поблизости жил.

Кувырки своим носом пуская, он несся в полях — за сквозным мотыльком; завертел черным зонтиком.

Скрылась с серебряной песенкой в зелень, жидневшую солнечную желтизною, вспугнув синезобую птичку: колечко играло сквозь зелень лиловою искоркой с пальчика: две горихвосточки вспышками красно-оранжевых хвостиков из-за шиповничьих зарослей яро бросились за мушкой — у пруда с бутылочно-цветной водой, отражающей сумрак оливковых рощ: ликом, ясным, как горный хрусталь, — отразилась она: развевалась на плечике густоросль мягких, каштановых прядей.

И — бросила камушек.

Отблеск серебряный тронулся; пруд — передернулся: блеснью излива; и — зеленоного стрельнула лягушка: туда пузыречек серебряный глюкнул из глуби; паук водяной, неподвижно распластанный, — прочь устрельнул: под купальню, пропахшую очень горькой ольхою и плесенью.

Хлюпали ноги мохнаем; пошел — мокрозем; места — топкие; фикал болотный кулик; сине-ртутной водицей болотце блеснуло из рясок и аэров с мельком раскромсанных мошек; парок: подтуманило; села кривулькой: бочок поднывал; у села Пересохина (с непросыхающей лужею), где тупоуглые домики криво валились промшелыми крышами, — выбралась у коноплянников; здесь неискосный лопух расширялся вполроста.

Вдруг стала: прислушалась.

Явственно кто-то, как щепкое дерево, задроботал — очень тоненьким, чтеческим голосом:

— Этот лопух называют еще «чумный корень», а ягоды — нет у него.

И ответило: хрипом и гнусами:

— Много ли ягод: две-три; и — обчелся! Приблизилась Наденька.

— Много ли ягод? Ну, это — напрасно вы; всякая ягода есть: голубика, крушина, дурман, волчья ягода… все это — ягоды…

Наденька видела — нет никого: лопухи; лопухи помолчали: и вдруг, почти рядом качнулся без ветра стареющий зонт лопушиный под небо — представьте — с немецкою песней:

Дроботало, как щепкое дерево, кучка больших лопухов:

— Етта правильно, что вы поете.

— Майн готт!

— Извините-с, — о чем тут поется?

— О том, что «я» наше и слепо, и глупо…