Я зажег свет и сел.

— Ну что еще? — спросил Уолтер.

— Вы действительно всерьез увлечены Эленой?

— Что вам за дело? Вы не думаете ни о ком, кроме Кейры, вас волнуют только ваша жизнь и ваши дела. Если не поиски и не дурацкие камни, то здоровье: если не здоровье, то археология, и всякий раз вы зовете на помощь Уолтера. Уолтер туда, Уолтер сюда, а когда Уолтер пытается излить душу, вы посылаете его к черту. И не говорите, что мои чувства вас интересуют. В тот единственный раз, когда я хотел поговорить об этом, вы подняли меня на смех!

— Уверяю вас, Уолтер, я этого совсем не хотел.

— Но сделали! Теперь я могу немножко поспать?

— Нет, пока мы не закончим разговор.

— Какой разговор? — вспылил Уолтер. — Это не разговор, а монолог — ваш монолог!

— Уолтер, вы влюблены в мою тетку?

— Я удручен тем, что опечалил ее, когда помог вам сбежать из больницы. Такой ответ вас устраивает?

Я потер подбородок и несколько минут молча размышлял.

— Если мне удастся полностью обелить вас и получить для вас прощение, вы перестанете дуться?

— Действуйте, там будет видно!

— Займусь этим завтра, с раннего утра.

Уолтер перестал хмуриться и даже удостоил меня улыбки, отвернулся к стене и погасил свет.

Не прошло и пяти минут, как он снова зажег бра и рывком сел на кровати:

— Почему бы не извиниться сегодня вечером?

— Хотите, чтобы я прямо сейчас позвонил Элене?

— Сейчас только десять вечера. Я сделал для вас китайскую визу за два дня, надеюсь, вы сумеете добиться для меня прощения вашей тетки за один вечер…

Я встал, набрал мамин номер и минут пятнадцать молча слушал ее упреки. Когда слова иссякли, я спросил, что бы сделала она, узнав, что моему отцу на другом конце света грозит опасность. Мама долго держала паузу, и я, даже не видя ее лица, знал, что она улыбается. Потом она пожелала мне счастливого пути, попросила поскорее вернуться и пообещала приготовить несколько блюд, достойных торжественной встречи по случаю возвращения Кейры из Китая.

Мама уже собиралась повесить трубку, когда я вспомнил, зачем звоню, и попросил позвать Элену. Тетушка уже ушла в комнату для гостей, но я уговорил маму разбудить ее.

Элена нашла наш побег чрезвычайно романтичным, сказала, что Уолтер — редкий друг, если решился так рисковать, и заставила меня поклясться, что мама никогда не узнает о нашем разговоре.

Я вернулся к нервно метавшемуся по ванной комнате Уолтеру.

— Итак? — с тревогой спросил он.

— Итак, я полечу в Пекин, а вы поплывете на выходные на Гидру. Моя тетка будет ждать вас в гавани, вы поведете ее ужинать и закажете мусаку — это ее маленькая слабость, но я вам ничего не говорил.

На сем, совершенно выдохшись, я погасил свет.

В пятницу Уолтер отвез меня в аэропорт. Самолет взлетел по расписанию. Я наблюдал в иллюминатор, как тает под крылом Эгейское море, и испытывал странное ощущение дежавю. Через десять часов я буду в Китае…

Пекин

Я прошел таможню и сел б самолет до Чэнду.

В аэропорту меня ждал присланный властями молодой переводчик. Он отвез меня в суд. Я сидел на неудобной жесткой скамье и ждал приема у судьи, занимавшегося делом Кейры. Так прошло несколько часов. Всякий раз, когда я клевал носом, поскольку почти сутки провел без сна, сопровождающий давал мне локтем тычка под ребра и вздыхал, показывая, сколь неуместно подобное поведение в этом священном месте. В конце рабочего дня дверь наконец открылась и из кабинета вышел коренастый человек со стопкой папок под мышкой. На меня он не обратил ни малейшего внимания. Я вскочил и побежал следом, к вящему ужасу моего переводчика, который подхватил свои вещи и помчался за нами.

Китаец остановился и смерил меня взглядом, как диковинную зверушку. Я начал объяснять, что приехал предъявить ему паспорт Кейры, чтобы он отменил вынесенный приговор и подписал бумаги на ее освобождение. Переводчик старался как мог, но дрожащий голос выдавал страх перед высоким чипом. Судья терял терпение. Мне не было назначено, он назавтра улетал в Пекин за новым назначением, должен был закончить дела и не мог говорить со мной.

Я вышел из себя — усталость брала свое — и преградил ему путь.

— Вам обязательно проявлять жестокость и равнодушие, чтобы заставить себя уважать? Просто вершить правосудие недостаточно? — спросил я.

Мой провожатый изменился в лице, смертельно побледнел, категорически отказался переводить и оттащил меня в сторону:

— Вы окончательно утратили рассудок? Не знаете, с кем говорите подобным топом? Если я переведу то, что вы сказали, ночевать в тюрьме будем мы с вами.

Увещевания не возымели действия, я оттолкнул его, кинулся за удалявшимся по коридору законником и снова заступил ему дорогу: