В стороне от этих систематиков стоит Шарнгорст, оказавший, как мы уже говорили не раз, большое влияние на Клаузевица. Хотя это влияние было, несомненно, сложным и многосторонним, но уловить его в рамки теоретического изложения довольно трудно. Правда, блестящий труд Лемана [324] дает нам возможность проследить с полной ясностью за процессом духовного роста самого Шарнгорста, и его облик нам ясен в каждую пору его жизни; но что из этого взято Клаузевицем, что ослепило его особенно в своем учителе, что он, напротив, отринул — на эти вопросы ответить трудно. По глубине мысли и философскому размаху Клаузевиц был выше своего учителя и обогнал его без особой трудности; по жизненному опыту, способности властвовать над людьми и жизнью Шарнгорст был выше своего ученика, и последний довольно нерадиво использовал пример наставника. Только разве большое историческое чутье, искусство данные прошлого всегда сближать с текущими событиями, уважение к истории как сильнейшему фактору познавания — вот что Клаузевиц мог взять у Шарнгорста и что он упорно отразил на страницах своего классического труда.

Установив предыдущими строками главный труд Клаузевица в рамки исторической перспективы, коснемся непосредственно его главных тем. Труд «О войне» является, собственно говоря, единственным трудом Клаузевица, результатом его дум о войне в течение всей его жизни, потому что остальные его работы имеют преходящее значение и являются не более как отдельными кирпичами, послужившими для возведения главного здания. «Я питал гордые надежды, — говорил Клаузевиц, — написать книгу, которая была бы не забыта после двух-трех лет, такую книгу, в которую не один раз заглянули бы те, кого интересует война». Мы еще скажем в конце, как блестяще оправдались надежды автора, теперь приведем лишь по этому поводу слова генерала Кардо: «Теория большой войны [325] заслуживает быть настольной книгой для всех командующих армиями, которые задумываются и считают себя призванными поразмыслить над своими роковыми функциями».

Труд о войне состоит из восьми частей (книг), подразделяющихся каждая на разное число глав. Части эти следующие:

Часть I. Природа войны.

Часть II. Теория войны.

Часть III. Стратегия.

Часть IV. Бой.

Часть V. Вооруженные силы.

Часть VI. Оборона.

Часть VII. Атака.

Часть VIII. План войны.

Первая часть устанавливает тот исходный базис, который является особенностью творения Клаузевица и делает последнее всеобъемлющим и великим. Он устанавливает природу войны не только как «чисто военного» явления, а как общесоциального, лежащего в природе человеческих отношений и в особенностях природы самого человека. Этот широкий базис дает ему возможность сблизить войну с другими явлениями и вложить ее в общую систему человеческих деяний, страданий и радостей. Книга сразу получила необъятные горизонты, она этим-то и выделилась на первое место среди груд сырья и посредственности.

Из подобного определения войны вытекла затем, как логически естественная, формула, что стратегия является не чем иным, как продолжением той же политики, но с иными средствами… формула, разорвавшая Гордиев узел старых путаниц и сентиментальностей.

Но из той же основной базы автор вывел и другую идею также капитальной важности, идею о двойной природе стратегии, о ее полярности. Так как эта идея была им только набросана [326] , а разработать ее он не успел, то крупнейшая идея была заглушена громом решительных кампаний 1866 и 1870–1871 гг. и прочно забыта. Только на наших днях трудами исторической критики [327] , а также многострадальными событиями мировой войны 1914–1918 гг. эта идея вновь оживлена, и тем за Клаузевицем восстановлена честь ее создания.

Устанавливая широкую базу для понятия войны, Клаузевиц, естественно, должен был расширить и сумму обусловливающих ее факторов. Среди них мы видим ясно подчеркнутую категорию моральных факторов и тех причин, какие ведут к их подъему или понижению. Среди двигателей, влияющих на бой, автор выделяет два: страсти, охватывающие нацию, и гений полководца. Это, конечно, далеко не полная сумма; о средствах, могущих вдохновить армию, почти не говорится, но как метод это было уже поучительной новостью. Зато анализ военного гения поражает блеском содержания и широтой своего замысла. Среди пружин морального настроения мы находим интересно проанализированными страх, физические напряжения, сведения на войне, трения — термин, введенный автором впервые и т. д.

Вторая часть касается теории войны и представляет собою ряд глубоко интересных философских эскизов. В начале ее мы находим указание на два вида деятельности на войне, которые потом автор группирует по категориям тактики и стратегии. Тот признак деления, который устанавливает Клаузевиц — основное устремление, цель — является совершенно новым, как мы уже этого один раз касались. В установке теории Клаузевиц также является новатором: проводя разницу (впервые им оттененную) между знанием и умением, признавая неотъемлемость моральных факторов, Клаузевиц находит, что теория не может быть собранием рецептов, извлеченных из учета только материальных элементов войны. Теория войны — это мудрое наблюдение (Betrachtung) прошлого и вытекающее отсюда поучение, тренирующее мозги в смысле пробуждения творчества, умения устанавливать разумную связь между средствами и целью, словом, вырабатывающее в человеке определенное военное миросозерцание. Пользуясь данными истории, теория должна упорядочить и осветить материал, чтобы каждому не приходилось учиться самому заново. Теория [328] должна руководить самообразованием вождя, как мудрый наставник руководит и помогает развитию мышления юноши, но не должна всю жизнь вести его на помочах.

В этой мудрой и осмотрительной установке понятия теории есть свои сильные и слабые стороны. Достаточно правдив Шерф, упрекающий Клаузевица за то, что он преимущественно говорит о том, чего не следует делать, и крайне скуп на положительные указания. Теория войны Клаузевица — это оппортунизм перед великими запросами войны, это указание на процесс мышления, но отказ указать пределы и цели достижений. Теория хороша для умников, свой брат — для гениев, но она — глухо заколоченная дверь для средних вождей, в этом ее слабость. И военная мысль в ее высоких исканиях еще долго будет метаться между догматической рецептурой Бюловых, Жомини, Леера и беспредметным руководительством Клаузевица — ни те, ни другие способы не дают окончательного ответа, он где-то будет посредине.

В той же второй части мы находим блестящие и по глубокомыслию, и по форме этюды о методизме, критике и об исторических примерах. Они далеко выходят за примеры узковоенной полезности и как методологические указания пригодны для всякой науки… В них мы находим ряд научных предвосхищений и пророчеств. Эти этюды всегда являлись неисчерпаемым кладезем для заимствований, далеко не всегда оговоренных [329] .

Третья часть трактует о стратегии. Нужно оговорить, что с этой части уже начинает довольно сильно чувствоваться незаконченность общего труда, которая потом примет вид эскизных набросков. Не задаваясь целью критики труда, мы ограничимся только указанием на эту сторону, чтобы предупредить внимательного читателя и пособить его более скорой ориентировке. Но, несмотря на эти технические несовершенства, неудачно рассортированный материал, обмолвки и неясности, глава представляет интересную пробу совершенно новой для своего времени концепции стратегии. Поражает попытка автора выдвинуть на первый план моральные силы; среди моральных факторов первого порядка (Hauptpotenzen) автор считает: таланты полководца, боевую доблесть армии и военный дух народа. Конечное устремление автора сводится к тому, чтобы из суммы моральных сил сделать определенный фактор войны, учитываемый с таким же тщанием и постоянством, как и другие: сила, местность, время ит. д.