Главы «Местность и рельеф» (17) и «Превышения» (18) в наше время почти изжили свое значение, или, по крайней мере, они толкуются нами в совершенно иных тонах.

Шестая часть, трактующая об обороне, является самой большой в труде Клаузевица. Можно с достаточной надежностью утверждать, что первые девять глав (с придатком отчасти 12-й — 14-й) этой части содержат в себе зерно всего того, что большая масса военного люда главным образом знает о Клаузевице и что в подробностях обдоказывает его главное положение о защите как наиболее сильной форме войны. Этот «догмат» наиболее связан с именем военного теоретика и наиболее — всегда и теперь — вызывал споров и недоразумений. Очевидно, и сам Клаузевиц идее обороны придавал исключительное значение; в пользу этого говорит не только то, что часть, посвященная обороне, занимает целую треть всего труда «О войне», но и постоянное повторение и подчеркивание автором этой идеи в предшествующих частях и, наконец, тот подъем и убежденность, с которыми он трактует тему в шестой части.

Ни одна идея автора, как мы сказали, не вызвала столько споров. Начиная с эрцгерцога Карла и проходя длинный ряд имен, каковы Рюстов, ф[он] дер Гольц, Блюме, Вагнер, Шерф, Бернгарди, Фалькенгаузен и кончая, наконец, Людендорфом, мы встречаем попытку разбить «досадное недоразумение» своего «учителя», попытку, высказываемую с оттенком боли и недоразумения. Среди французов оказалось также немало врагов достопамятной идеи. Отсылая интересующихся к подлинникам [331] , остановимся лишь на кратком перечне недоразумений, вызванных Клаузевицким увлечением обороной. Особенную путаницу внесло добавление к общей фразе: «оборона — сильнейшая форма войны» еще слов «но с отрицательной целью» (aber mit dem negativen Zwecke). Оно создало три лагеря: одни — можно бы сказать, любители мира — просто приняли этот добавок и увидели в нем истинное разрешение проблемы о войне, которая с нравственной точки зрения должна быть только отражением вражеского произвола, защитой угрожаемого отечества; другие просто игнорировали добавок, так как сам Клаузевиц при каждом случае осуждал чистую «пассивность» обороны и настаивал, чтобы у обороны всегда имелся сильный контрудар — «молниеносный меч возмездия»; третьи, наконец, никак не могли примирить необходимость этого контрудара с проповедью обороны как сильнейшей формы.

Шерф, причисляя себя к этой третьей категории, подчеркивает, что трудно понять эту явную двойственность Клаузевицкой дедукции, а именно: с одной стороны, в этой самой отрицательной цели «ожидания и сохранения» содержатся все те выгоды, которые обосновывают за обороной право на «сильнейшую форму» борьбы, и, с другой стороны, оборона без положительной цели контрудара выставляется как что-то противоестественное… Этот пункт, несомненно, принадлежит к наиболее трудным при изучении Клаузевица.

В примечаниях к этой части труда Клаузевица будут приведены попутные сомнения или возражения. Теперь же ограничимся следующим: психологически достаточно понятно увлечение Клаузевица обороной. Выросший в обстановке идейного и материального оправдания обороны, как это мы говорили выше, Клаузевиц в более зрелые годы переживал постоянную необходимость думать только об обороне как единственном якоре спасения для Пруссии, и, наконец, в 1812 г. он воочию убедился в могучей силе той же самой обороны; в результате эта мысль стала для него id'ee fixe [332] , фетишем, которого нельзя уже было потом вырвать из его сознания.

И с философской точки зрения нетрудно было бы убедиться, что в природе вещей при сложившихся и запутаннейших формах борьбы, которые мы наблюдаем, обороне должно принадлежать почетное место, что полярность борьбы, начиная с мира животных и растений и кончая спортом в мире человеческом, наблюдается на каждом шагу и что, наконец, может быть, могуществу обороны придется приписать то равновесие в природе и тот размеренный ход к совершенствованию, которые мы видим.

Вся трудность постижения идеи Клаузевица лежала в том обстоятельстве, что практика военного дела в его историческом отражении мало гармонировала с теоретическим утверждением, видимо ему противоречила. Но не кажущееся ли это противоречие? Если отбросить обольстительные облики великих полководцев, деспотически занявших все страницы наших военно-исторических сочинений и воодушевлявшихся только огнем наступления, то другие-то более серые, полузабытые страницы, может быть, не будут единодушными защитниками этой огненной манеры. Да и у великих полководцев что подытоживать как результат их боевой манеры? [Г]аннибал держался активной обороны и продержался длинные года в толще мировой растущей страны, покинутый своею собственной; Фридрих начал наступлением, а кончил обороной, и последняя дала ему возможность свести концы с концами; Наполеон знал только наступление и был много раз благополучным завершителем кампаний, но общей, основной он не выдержал и заделался на одиноком острове писателем мемуаров…

Если же мы от прошлых кампаний обратимся к мировой, то мы из нее почерпнем много поучительного в пользу идеи Клаузевица. Мы много одержали побед, говорит Бернгарди, были только победителями, но это ничего нам не дало, кроме славы. Нельзя спорить, что в результате победили оборонявшиеся, а наступавшие были разбиты.

Вторая половина шестой части, 13–30 главы, представляет собою развитие разных видов обороны: крепостей, гор, рек и т. д. Среди них некоторые из глав значительно потеряли свою жизненность. Для примера укажем на 23-ю — ключ страны — в ней Клаузевиц со свойственными ему ясностью мысли и остроумием борется с «предрассудками и наивностями» своего времени; от этих грехов наше поколение ныне столь далеко, что нам трудно понять необходимость столь трудолюбивых усилий философа.

С седьмой части — об атаке — мы переходим уже в область эскизов, и наше суждение о Клаузевице здесь становится крайне затруднительным. По сравнению с предшествующей частью в рассматриваемой мы видим что-то бледное, изложенное без должного настроения, как формальный противовес обороне. И если нас мог удивить самый распорядок тем, т. е. рассмотрение сначала обороны и только потом уже атаки, то наше недоумение еще больше возрастает, когда мы видим атаку, как только оборотную и неудачную сторону главной медали — обороны, когда мы на каждом шагу натыкаемся на расхолаживающие добавки автора… «Атакующий лишь при благоприятной обстановке должен что-либо предпринять для уничтожения сил врага…» (6-я глава); «атаковать доблестного врага на хорошей позиции — неразумное дело» (9-я глава); «… на хорошо защищенный шанц [333] надо смотреть как на пункт, который нельзя взять» (10-я глава)… и тому подобные курьезы понижают общую тональность и отнимают у части об атаке всякую убедительность и красоту.

Лишь 15-я глава представляет собою исключение и притом блестящее. На трех с половиной страницах автор говорит о стратегическом наступлении с такой яркостью и пафосом, советы и предупреждения даются с такой положительностью, здоровая правда об атаке столь сильно вырисовывается автором, что лучшего нельзя найти доказательства того, насколько Клаузевиц понимал и ценил внутреннее достоинство атаки.

Наконец, восьмая часть, представляющая эскизы о плане войны, является ничем иным, как иллюстрацией на более конкретной обстановке — учет политики, определенного пространства, данного времени — всего сказанного автором раньше. Мы здесь находим те же самые темы, но растолкованные на заданных условиях обстановки. Вся часть набросана кусками; некоторые главы не закончены, некоторые являются лишь программой того, что они должны бы содержать. Наконец, некоторые темы, как, например, «план войны с ограниченной целью», «план кампании», «организация высшего командования», мы, к сожалению, не находим набросанными даже хотя бы вчерне.