Сам же Клаузевиц предназначение теории видел в воспитании, взращивании духа и ума: она «…не может снабдить его готовыми формулами для разрешения практических задач; она не может указать обязательный для него путь, огражденный с обеих сторон принципами» [362] . Снесарев также придерживался точки зрения: «настроение можем дать, правила — не можем».

В современной Германии особенно часто отмечается ценность тех положений трудов Клаузевица, в которых анализу подвергаются вопросы соотношения войны и политики. Как правомерно отмечают современные немецкие исследователи наследия военного философа, «сегодня нет ни одного военного мыслителя, которого бы цитировали и читали чаще, чем Карла фон Клаузевица, чья главная заслуга состоит в том, что он подверг анализу политический характер войны и проявление в ней политической воли в качестве основополагающей характеристики войны. Лишь немногие теоретики и военные последовательно придерживались положения, что поскольку цель войны имеет политическую природу, то критерием, которым в конечном итоге измеряются военные мероприятия и военные действия, является их политическая целесообразность» [363] .

При этом нельзя не видеть, что неприятие первичности политического фактора по отношению к военной деятельности вообще и, в том числе, к военной стратегии имело ранее для самой Германии самые губительные последствия. Многих известных представителей прусского и германского генеральных штабов приводил в сильнейшее смущение постулат Клаузевица о подчиненном положении военной стратегии по отношению к политическим установлениям.

Как известно, еще Мольтке с сожалением говорил о неотделимости политики от стратегии. Фельдмаршал считал, что влияние политики должно быть ограничено, что она не должна вмешиваться в операции. При их проведении полководец должен руководствоваться в первую очередь военными соображениями, которые и должны привести войска к победе.

На это обстоятельство обратил внимание Свечин, иронически комментируя взгляды некоторых немецких исследователей того времени: «…беда в том, — утверждал дошедший до абсурда германский писатель Шерф, — что Клаузевиц видит политическую цель войны и для него насилие является только средством. Это неплохо для дипломата, но для военного насилие должно являться не средством, а самодовлеющей целью…» [364] .

Своеобразным апофеозом в развитии такого отношения к идейному наследию своего великого соотечественника можно считать взгляды немецкого генерала Эриха Людендорфа. Автор теории «тотальной войны» интерпретирует Клаузевица в соответствии со своими подходами, а по ряду ключевых вопросов пытается и опровергнуть его [365] .

Полностью отклонить Клаузевица, ввиду его высокого авторитета, Людендорф не может. Признавая его «знатоком войны» (Lehrmeister des Krieges) и считая вслед за военным философом войну актом насилия, предназначенного для принуждения одним государством другого к выполнению своей воли, Людендорф тем не менее утверждает, что «в своих размышлениях о достижении этой цели Клаузевиц подразумевает лишь уничтожение вражеских вооруженных сил в битвах и сражениях». Эта мысль военного философа, искаженная, по всей видимости, сознательно, используется в качестве исходной посылки при определении сущности руководства тотальной войной. Вместе с тем, как полагает Людендорф, «сохраняет навсегда глубокий смысл» как раз та часть учения Клаузевица, где говорится об уничтожении противника. Полемизируя с классиком, Людендорф бескомпромиссен в утверждении, что закончились времена абстрактных, ограниченных войн и для человечества наступила эпоха абсолютных, тотальных войн.

Тотальный характер грядущих войн связывается генералом прежде всего с непосредственным воздействием на психические и духовные силы народа и армии, с распространением войны на все сферы социальной жизни. Следовательно, делается вывод, война становится делом всего общества. Понимая тотальность как отсутствие какого-либо предела в использовании военных средств при оказании воздействия на противника, Людендорф считал, что руководить подготовкой и ведением войны могут только военные, то есть в конечном итоге — генеральный штаб. Такова в сжатом виде логика Людендорфа.

Руководствуясь конъюнктурными соображениями, Людендорф прибегает к собственному толкованию мыслей Клаузевица, стремясь адаптировать их к своей теории. По всей видимости, такой прием использован для того, чтобы придать идее тотальной войны больший вес и авторитет. Генерал полагает, что спустя 100 лет после смерти Клаузевица «изменилась сущность войны, изменилось и соотношение между политикой и войной, и потому должна прежде всего измениться сама политика». При этом политика, «как и тотальная война, должна приобрести тотальный характер».

В то же время утверждение Людендорфа о том, что «Клаузевиц в своем труде „О войне“ вообще не упоминает о душевных силах народа», может свидетельствовать либо о слабом знании трудов немецкого военного философа, неприятии и непонимании его идей, либо о сознательном стремлении ввести читателей в заблуждение.

Обобщающий вердикт Людендорфа по отношению к Клаузевицу и его учению категоричен и демонстрирует собой вершину милитаризма: «Изменилась сущность войны, изменилась и сущность политики, поэтому должно измениться и отношение политики к ведению войны. Все теории Клаузевица должны быть отброшены (Alle Theorien von Clausewitz sind "uber den Haufen zu werfen). Война и политика служат поддержанию жизнеспособности народа, но война есть высшее проявление воли народа к жизни. Ради этого политика должна служить ведению войны».

В отношении Людендорфа к Клаузевицу в особой степени проявилось то, о чем предупреждал сам немецкий философ: конъюнктурность, субъективизм, а также неумение и нежелание делать верные выводы. Автор теории «тотальной войны» отказывается увидеть в Клаузевице философа, опирающегося на широкий подход в анализе войны, определившего ее социальную природу и жестко указавшего на примат политического. Не хотел Людендорф признавать и правоту тезиса Клаузевица о разнообразии средств ведения войны, предпочитая говорить только о военных средствах ее ведения и абсолютизируя их роль.