Шрифт:
Он осекся, когда старая горечь прорвалась наружу, и потребовалось несколько секунд, чтобы овладеть чувствами.
— Эти трое оказались самыми жадными в мире людьми, им нужна была новая мебель, большое крыльцо, лучшая коляска, более широкие окна. Некоторые вещи из того, что им хотелось, я делал сам, но остальные приходилось покупать. Чтобы добыть деньги, стал работать для соседей. К тому времени, когда мне исполнилось шестнадцать, почти не осталось того, чего бы не умел делать. В семнадцать лет перестроил дом и добавил три новые комнаты: одну Флора использовала как чайную гостиную, другую — как кабинет для девочек, В третью — как личную гостиную.
Теодосия почувствовала настоящую ярость к ним трем женщинам, которых никогда не встречала. Три комнаты! — негодовала она. И Роману не досталась ни одна из них!
— Но Флоре и ее дочкам все было мало, — продолжал Роман, все еще вырезая что-то ножом. — Сколько бы я ни работал, чтобы доставить им удовольствие, они никогда не говорили «спасибо», наоборот, все время жаловались: про сделанный мною стол говорили, что он не очень большой, недостаточно гладкий или низкий; коляска, которую мне пришлось достать им, показалась не совсем фасонной, поэтому заявили, что хотят экипаж с бархатными сиденьями. У меня не было денег на такой, так они не давали мне покоя: бьюсь об заклад — плакали целых шесть месяцев.
Некоторое время он наблюдал, как ярко-красный кардинал прыгает по верхним веткам.
— Но хуже всего было то, что они не верили в меня, не видели во мне ничего хорошего. Старался изо всех сил, Теодосия, но вечно оставались недовольными, даже если я хорошо выполнял большую работу.
Теодосия сжала пальцы вокруг его плеча.
— Флора делала когда-нибудь тебе больно физически?
— Нет, но знаешь что? Она игнорировала меня настолько, что небольшая взбучка время от времени была бы мне милее. Звучит странно, а?
— Нет, Роман, — прошептала Теодосия через комок в горле. — Шлепок, хотя это и негативный поступок, был бы проявлением внимания, а именно этого ты и искал.
Он смотрел, как кардинал взлетел с ветки, и наблюдал до тех пор, пока птица не скрылась из виду.
— Да, Флора никогда не шлепала меня, за исключением тех случаев, когда требовала что-то сделать, при этом вела себя так, будто я не существовал.
Теодосия припомнила его реакцию на заштопанный ею рукав рубашки и поняла, что Флора Монтана никогда не делала ничего подобного для своего пасынка. В чем бы Роман ни нуждался, он обслуживал себя сам.
— Однажды я подумал, что, возможно, они так ведут себя потому, что недостаточно меня знают, — тихо добавил Роман и вздохнул. — Поэтому решил рассказать о своих планах, о том, что мне хотелось когда-нибудь сделать. Еще до появления Секрета я уже мечтал выращивать лошадей. Рассказал Флоре о своей мечте, и услышал, что мой план — это воздушный замок. Она считала, что я никогда не поднимусь выше грязного фермера. После этого никогда и ничего никому из них не рассказывал.
Теодосия закрыла глаза: сколько ответов сразу, что она не знала, над которым задуматься.
Наконец один четко сформулировался в ее мозгу: Роман не знал бескорыстной любви; росший среди корыстных женщин, не понимал, что получать и отдавать — неотъемлемая часть любви.
Отсюда, вспомнила она, его отношение к браку: оно сложилось не только из-за отрицательных эмоций, связанных с женщинами, но и потому, что тринадцать лет работы на неблагодарную мачеху и ее дочек приучили к мысли: с него хватит, чтобы заботиться о еще какой-нибудь женщине.
Отсюда же его нежелание обсуждать свои планы. Да, он, в конце концов, рассказал ей о них, но Теодосия подозревала, что Роман не открывался никому до нее, и был прав, храня в тайне такие грандиозные замыслы — его скрытность включала Польше, чем только это. Разговор о своих стремлениях сделал бы его уязвимым для тех же насмешек и неверия, которые продемонстрировала его мачеха.
Вздохнув, она снова открыла глаза и увидела, что Роман наблюдает за ней.
— Почему ты не оставил Флору и ее дочерей, Роман? Я понимаю, что ты был еще очень молод, но с таким мастерством, как у тебя, ты мог бы пробить себе дорогу в мире.
Искренняя печаль, которую он услышал в ее голосе, тронула его так глубоко, что он не мог ответить сразу.
— Думал, что ферма однажды перейдет ко мне — Флора всегда говорила, что стану хозяином, когда мне исполнится восемнадцать. Боже, я любил ту ферму, Теодосия, — признался он, сжимая руку в кулак. — Она была моим домом, и отец с матерью там похоронены. Не представлял, как могу оставить ее, особенно, когда поверил, что она станет моей. Хотелось доказать Флоре, что сделаю с фермой, помнил ее слова о грязном фермере, поэтому твердо решил превратиться в ранчеро прямо у нее на глазах.
Теодосия увидела, как побелели его пальцы, сжимающие рукоятку ножа.
— Ты не получил ферму, да, Роман? — спросила она.
Он на мгновение отвернулся, ибо боль была настолько невыносимой, что ему не хотелось, чтобы она увидела ее.
— Нет, не получил. Она обманула меня, солгала про завещание, поэтому, когда отец умер, ферма и все остальное перешли к Флоре. Она врала, заставляя меня работать на нее. Миллион раз я спрашивал себя, почему не попросил посмотреть отцовское завещание, но так и не нашел ответа. Не знаю, почему верил ей — просто не знаю. Но скажу одно: из-за этого продолжаю чувствовать себя полнейшим болваном, каждый раз, когда вспоминаю об этом, обзываю себя круглым дураком.