– У вас где квартира-то? – поинтересовался Дорожкин, глядя в собственную тарелку без всякого аппетита.

– Второй дом на Ленина, – промокнул салфеткой вспотевший лоб Мещерский. – Квартирка угловая, но теплая. В спальне два окна. Одно на улицу Ленина выходит, а второе на промзону. Я иной раз смотрю в окно, никак понять не могу, что они там делают? Людей – никого. Словно вымерли.

– Может, и вымерли, – пробормотал Дорожкин и вспомнил мужиков у ворот кладбища. – Дворники, наверное, маленькие горбуны с пузами, оплывшими страшными рожами и огромными глазищами?

– Маленькие, да, – недовольно пробурчал Мещерский. – Ты что, думаешь, что я их еще и рассматривал?

– Тебя разве не предупреждал Адольфыч, что тут у них что-то вроде заповедника? – спросил Дорожкин.

– Предупреждал, – неохотно ответил Мещерский. – Ну не до такой же степени? Так-то смотришь – обычные люди вокруг. Разве только не смеются. Понимаешь, да, улыбаются, хохочут даже, но никогда не смеются. Я у тебя вот еще что хотел спросить, только ты не подумай чего…

– Ты о чем? – отодвинул тарелку Дорожкин.

– Машка никогда ничем не болела?

Мещерский смотрел не в глаза Дорожкину, а на его подбородок, но в его взгляде все равно чувствовался испуг.

– Нет, – ответил Дорожкин после паузы. – Как все женщины, впрочем. Хотя она не делилась со мной особенно, не получилось же у нас ничего.

– Понятно, – откинулся назад Мещерский и потянул к себе блюдо с мясом. – Спина у нее что-то начала болеть. Нет, так движется, все в порядке. Не жалуется, но до спины дотрагиваться не дает. Обгорела, что ли? Я посмотрел, потемнела чуть, наверное, перележала в солярии. Она в больницу ходила, там солярий. Ничего, я крем купил…

– Ты что-то недоговариваешь, – заметил Дорожкин.

– Изменилась она, – проворчал Мещерский. – Так-то нет, все в порядке, и у нас с ней все в порядке, но она бояться перестала.

– Чего бояться? – не понял Дорожкин.

– Города, – снова припал грудью к столу и натужно прошептал Мещерский. – А я вот начал. Что я здесь делаю, Дорожкин?

– Могут и двое, – поднялся из-за стола Дорожкин. – И двое могут лежат в коме. И десятеро. И тысяча. Я вот думаю, им одинаковое кажется, если они подсоединены все к одной капельнице? А насчет того, почему ты здесь… Потому же, почему и я. Сколько тебе капает в месяц, График? Тридцать тысяч, сорок, пятьдесят?

– При чем тут деньги? – обиделся Мещерский.

– Я логистом работал, – заметил Дорожкин. – Так вот что я тебе скажу, График, по всему выходит, что ты здесь по плану. Я, скорее всего, по случайности, а ты по плану.

– По какому плану? – едва не подавился Мещерский.

– По какому-то, – наклонился над столом Дорожкин. – Вот смотри, когда меня Адольфыч сватал сюда, он тебя упомянул, мол, заинтересовал ты его. А ты на тот момент был вполне себе счастливым и самодостаточным. И вот в короткий срок

ты лишаешься всех клиентов, оказываешься на мели, да еще с кучей старой техники. И тут как из-под земли…

– Как черт из табакерки, – задумался Мещерский.

– Если угодно, – кивнул Дорожкин. – Адольфыч. И вот ты здесь. И что самое интересное, все, что тебе было сказано, все оказалось правдой. Тебе платят вполне натуральные деньги. Тебе дали квартиру. Тебя ценят. Ну а то, что Машка переменилась… А я, График, я переменился?

– Переменился, – кивнул Мещерский. – Ты стал какой-то… решительный, что ли. Помрачнел. Раньше ты по случаю и без случая анекдотики, шуточки… а теперь словно… наелся. Это на тебя так пистолет влияет?

– Не знаю, – покачал головой Дорожкин. – Но у Адольфыча все идет по плану, поверь мне.

– Как говорил один мой работодатель, из хохлов, – зло процедил сквозь зубы Мещерский, – не плануй, дураче, Бог переiначе [33] .

Третья среда ноября выдалась теплой. Снежной крупы, еще вчера забивающей выбоины в брусчатке, не было и в помине. Бордовый столб на торчащем посередине площади памятнике термометру поднялся выше наполовину синего, наполовину красного ноля и застыл у цифры «пять». Под ногами хлюпали лужи, но в остальном вокруг царила уже привычная чистота. В папке у Дорожкина в виде заданий если уж не от Адольфыча, то от мистического работодателя имелись два имени – Колывановой Марии и Шепелева Владимира и одно рукописное – Козловой Алены. Были еще какие-то заботы, но поперек всех возможных забот захлестывала тоска. Чувство было знакомым. Точно так же захлестывала тоска, когда однажды он почувствовал ненависть во взгляде или в голосе Машки. И когда шеф на последней работе с какой-то неестественной ухмылкой подписывал ему заявление на отпуск. Тоска была сродни маячкам, которые ставятся на трещины в капитальных зданиях, пошла в сторону пломба, развалилась, значит, и здание разваливается. Тоска Дорожкина значила только одно: он снова, вместо того чтобы вычерчивать жизнь начисто, продолжал заполнять черновик. Хотя если он и в самом деле в кого-то влюбился год назад, может быть, и ненависть во взгляде Машки была справедливой?

Год назад? Или полгода назад? Не это ли было важнее всего?

Дорожкин сунул руку в карман, вытащил футлярчик, вытряс на ладонь три маковых коробочки и пакетик с двумя золотыми волосками. Так может, если волею обстоятельств он оказался в месте, где реальность претерпевает странные флуктуации, этим следовало воспользоваться? Раздавить одну из коробочек да потребовать у Никодимыча отыскать владелицу золотых волос, или разъяснить, что кроется за всем происходящим в городе, или… или подсказать, где разыскать Женю Попову?