– Просто заглянуть, – уклонился от прямого ответа Шакильский. – Если уж любопытство вас обуяло, уж побалуйте его. Подбросьте пищи. Вы вот Дубицкасом интересуетесь, а я куда более простыми вещами. Выйдешь так иногда на лесную полянку или сядешь с удочкой на макариховском пруду, поднимешь голову, чтобы на небо посмотреть, и думаешь…

– О чем? – прервал паузу Дорожкин.

– Где следы от самолетов? – повернулся к нему Шакильский. – Где эти самые cirrocumulus tractus? [34] А?

– Дубицкас каждое второе слово на латыни говорит, – пробормотал Дорожкин.

– Дубицкас был выписан из квартиры еще в шестьдесят первом году, – заметил Шакильский. – В связи со смертью. Так что можете представить мое состояние, когда он приперся сюда среди ночи. Я отправил его, конечно, куда подальше. Потом немного обжился, хотя тоже редко появлялся здесь, но при следующей встрече пообещал нашпиговать его серебром. Старик кое-что понял, больше не появляется. Да и что ему тут делать? Квартира была пустой, я так понял, ему, кроме вида из окна, у которого он мог бы погрустить и произнести свою любимую фразу – infelicissimum genus infortunii est fuisse felicem [35] , – ничего и не надо было. Я, конечно, мертвяков не шугаюсь, з одного дерева ікона й лопата [36] . Но мне-то он тут зачем?

– Да уж, действительно, – проговорил Дорожкин. – И мне было бы не по себе. Я, правда, и украинский с трудом понимаю.

– А вы думаете, что я латынь знаю? – усмехнулся Шакильский. – Нет, запомнил фразу, пошел к Мигалкину, нашел перевод в Интернете. Понравилось. А украинский и понимать необязательно. Его слушать надо, как музыку. Да по сторонам смотреть.

– Я уже тут насмотрелся кое на что, – мрачно признался Дорожкин. – Значит, говорите, нет следов от самолетов?

– Идете с нами? – спросил еще раз Шакильский. – Тогда в субботу утром у дома Лизки Улановой. Приходите часам к девяти. Хотя можно и пораньше, Лизка рано встает.

– А ее вы тоже… расслышали? – спросил Дорожкин.

– Именно так, – кивнул Шакильский. – Она звучит так, как звучит женщина лет шестидесяти. А пахнет так, как пахнет бабушка лет девяноста. Или больше. Нет, ничего срамного в этом запахе нет, просто у каждого возраста запах свой. Но выглядит молодой девчонкой.

– Она… нормальная? – поинтересовался Дорожкин.

– Не в себе она, – откликнулся Шакильский. – Но не дурочка. То есть не глупая. Увидите сами. Вы, я так понял, разглядели ее такой, какая она есть?

– Потому и попал сюда, – кивнул Дорожкин.

– Ну и я примерно так же, – прищурился Шакильский. – Приятель мой где-то в Сети сболтнул, что, мол, есть человек, у которого нюх как у собаки, да и слух неплохой, мной и заинтересовались. А уж когда выяснилось, что я имею… некоторые лесные навыки, да и вижу кое-что… К примеру, сквозь не слишком толстую стену или через дверь, как вас недавно, то вопрос тут же и решился. И вот я здесь.

– В заповеднике? – уточнил Дорожкин.

– В субботу, – погрозил ему пальцем Шакильский. – Меня, кстати, можно звать просто Саша.

– Женя, – с готовностью протянул руку Дорожкин. – Скажите, Саша, а что вас поразило здесь больше всего? Или мы будем на «ты»?

– На «ты», – как показалось, с некоторым облегчением ударил по руке Дорожкина Шакильский. – Поразило многое, но обычно ведь поражает то, к чему не привык. А когда привыкаешь, поражает то, чему не можешь найти объяснения.

– Вроде отсутствия следов самолетов в небе? – пошутил Дорожкин.

– Нет, – остался серьезным Шакильский. – Как-то ночью я стоял у этого самого окна и смотрел на здание института. Приятно, знаешь ли, жить напротив серьезного научного учреждения. Я еще никого не знал, Адольфыч только собирался мне что-то объяснять насчет лесной службы. И вот стою я, смотрю на эти липы, на черные окна, на звездное небо, как вдруг понимаю: что-то не то. И через секунду понимаю, что – не то. Сфинксы.

– Да, – согласился Дорожкин. – Сфинксы необычные. Непохожи на питерских, скорее похожи на большого сфинкса. И что с ними?

– Их не было, – обернулся Шакильский. – Они ушли погулять. Вернулись под утро. Специально стоял, ждал.

– Неужели? – прошептал Дорожкин и с дрожью вспомнил оживающие морды чудовищ на стенах. – Я так понимаю, что объяснения этому нет?

– Есть, – пожал плечами Шакильский. – Они живые. Объяснение как раз есть.

– И эти морды на стенах тоже живые? – спросил Дорожкин.

– Иногда, – серьезно кивнул Шакильский.

– Выходит, – Дорожкин невольно поежился, – всему есть объяснение?

– Нет, – заметил Шакильский. – Просто объяснения могут быть неясны, различны, многовариантны. Но есть кое-что, чему у меня объяснения нет. И не только город сам по себе.

– Мертвяки? – прошептал Дорожкин.

– Маргарита, – ответил Шакильский. – Я многое могу предположить насчет Маргариты. Но ни одно из предположений не объясняет главного. У нее нет запаха.

– Она не пользуется парфюмом? – предположил Дорожкин.