Фим Фимыч понял его без слов. Молча выудил стаканчик, молча плеснул загоруйковки и так же молча приложил ладонь к виску в ответ на такой же жест Дорожкина. Младший инспектор поднялся на лифте на свой седьмой этаж, разулся и упал на постель, не раздеваясь…

Утром Дорожкин снова месил воду в бассейне. Когда же он, чувствуя приятную тяжесть в плечах, выбирался на бортик, по плечу его похлопал холодной ладонью Адольфыч:

– Как настроение, инспектор?

– Помнится, бывало и получше, Вальдемар Адольфыч, – отозвался Дорожкин.

Засосавшая его со вчерашнего дня пустота не отпускала.

– Вот в чем беда, – закивал Адольфыч. – В памяти. Не то что ее вовсе не следовало бы сохранять, ведь память – это еще и опыт, но, когда опыт излишне окрашен эмоциями, это излишество. Жизнь превращается в беспрерывную ломку. А провокацией служат воспоминания. Пережитое счастье подобно пережитому кайфу. Наркоман страдает от отсутствия наркотика, а обычный человек от утраты молодости. От старости, другими словами. От старости, которая сама по себе есть усталость от ломки по невозвратимой молодости.

– Усталость от жизни, как мне кажется, в вашем городе грозит не всем, – заметил Дорожкин.

Мэр был сухощав, но сухощав не болезненно, а естественно и гармонично. Вряд ли у него были проблемы с суставами или сердцем. Да и муки совести никак не проявляли себя в твердом взгляде.

– Это точно, – заметил Адольфыч. – К примеру, Олечке из прачечной удалось прекрасно без нее обойтись.

– И одной из женщин, – добавил после короткой паузы Дорожкин. – Я не пытаюсь оправдаться, но жертв могло быть и больше.

– Может быть, может быть, – заметил Адольфыч. – Я слышал, что ты почти все деньги отправляешь матери?

– Это меня характеризует с отрицательной стороны? – не понял Дорожкин.

– Наоборот, – поднял брови Адольфыч. – Забота о матери – это просто ценз порядочности. Тем более твои деньги – это твои деньги. Я, кстати, не хочу сказать, что отслеживаю каждый твой шаг. Просто покойная, я о Колывановой говорю, была простой женщиной, делилась с подругами некоторыми почтовыми секретами, вот дошла информация и до меня. Как тебе живется, Евгений Константинович?

– Сложно, Вальдемар Адольфович, – проговорил Дорожкин. – Не могу привыкнуть.

– Что так? – удивился Адольфыч. – Смутили мужички за оградой кладбища? А что ты предлагаешь с ними сделать? Может быть, порезать их на куски на лесопилке? Знаешь, а ведь они вполне себе чувствуют боль. Ну не так, как живые, но чувствуют. Страдают об утрате близких, с которыми могут видеться, но уже не чувствуют эмоциональной связи. Мы сейчас не будем с тобой рассуждать о причинах этого парадокса, но он существует. У каждой медальки есть не только аверс и реверс, Евгений Константинович, но и гурт, а также колодочка на грудь, и документик, и еще много всего разного. И дырочка в пиджачке тоже.

– Я как раз о дырочках хотел спросить, – проговорил Дорожкин. – Колыванова, Мигалкин, Дубровская, эта Олечка. Женщина из деревенских. Не многовато ли?

– А ты работай лучше, Евгений Константинович, – улыбнулся Адольфыч, пряча в глазах стальной блеск. – Знаешь, очень часто благотворное недеяние одних оплачивается упорным трудом прочих. Ты, господин инспектор, относишься ко вторым. Подумай об этом.

– Подумаю, – прошептал Дорожкин, стирая с лица брызги от ушедшего в воду Адольфыча.

Ромашкин был не в духе. На приветствие Дорожкина не ответил, хмуро прошел мимо, шелестя на ходу своей многострадальной папкой. Зато Кашин показал Дорожкину из-за стекла дежурки большой палец.

– Пришел в себя? – спросила встретившаяся Дорожкину на лестнице Маргарита. – Сопли подобрал? Тогда начинай работать. Сегодня пятница, так что впрягайся, чтобы отдохнуть с чистой совестью. Имей в виду. У тебя два имени в папке.

Сказала и побежала вниз по лестнице. На лице опять ни шрамов, ни царапин.

– Три, – проворчал Дорожкин.

Еще перед бассейном он открыл папку и обнаружил, что имя Алены Козловой хоть и осталось написанным его рукой, но обрело цвет и фактуру прочих надписей. Что ж, по всему выходило, что он сам себе нашел дополнительную работу. Правда, был соблазн попробовать написать рядом еще что-нибудь. Например, задать какой-нибудь вопрос. Хотя бы о том, почему ни Марк, ни Маргарита, ни даже Ромашкин не пытаются все-таки включить работу Дорожкина в тот план действий, который они должны выполнять? Ведь должен же был у них иметься какой-нибудь план?