Если ты решила вернуться в Грецию, если ты действительно больше не любишь меня, если ты действительно хочешь, чтобы я стал другим человеком, чтобы я все бросил, чтобы я стал ручной и послушный и бегал за тобой, как пес… Я это сделаю, я готов.

О, Таис, я перестаю понимать, что происходит. Я торчу на этой „скале“ и не двигаюсь вперед в надежде, что ты подашь признаки жизни. Это твоя месть? Все кончится тем, что я возненавижу тебя. Я уже шелковый, ты можешь распоряжаться мной, как хочешь. О, Таис, зачем это все? Пожалуйста, хватит.

У меня совсем нет опыта ссор с тобой. Ты все так устраивала, что до этого не доходило, все терпела, хотя наверняка бывала недовольна мною, даже несчастна из-за меня. Не замечал, не замечал… И вот сейчас такое. Значит, я очень виноват. Но ты, в отличие от меня, никогда не была жестокой. Ты ведь безупречна. Я всегда знал, что есть на свете человек, которому я доверяю, который меня любит, и так разбаловался от этого, что перестал ценить и каждый день благодарить тебя, судьбу, богов за это далеко не само собой разумеющееся счастье. Я никогда не думал, что смогу тебя потерять. Я знаю, что все в жизни имеет свой конец, нет ничего постоянного и вечного. Но это не касается тебя, моей любви к тебе. Я знаю, что буду любить тебя вечно, до смерти и после нее, и моя последняя мысль будет о тебе, и ты будешь единственной в жизни, с кем мне невыносимо будет расставаться. И в царстве Аида, среди теней, не помнящих своей земной жизни, тоскующих и бесчувственных, я буду помнить тебя и все-все, связанное с тобой, и буду чувствовать ту же страсть и блаженство, которые я чувствовал всегда.

Я буду счастлив любовью к тебе, даже если ты не вернешься ко мне. Если тебе лучше без меня, я покорюсь. Но как же я хочу тебя видеть!

Я хочу рассказать что-то, чтобы ничего не стояло между нами. После свадебного пира я пошел к себе и нашел в моей постели перепуганную Роксану. Она не входила в мои планы, и я заснул, пока она не растолкала меня перед рассветом и, плача, не объяснила мне как могла, что „молодая“ должна доказать свою невинность, иначе опозорит своего отца и себя. Ты знаешь, у них есть такой странный обычай. Страх позора превысил страх передо мной. Мне стало ее жаль, потому что она ничем не виновата в том, что я взял ее в „жены“. Я рассмотрел ее, наконец. Она была очень жалкая, и я подумал, — а если бы подобное случилось с тобой? Что это ты в 14 лет, а рядом чужой, страшный человек, и должно произойти что-то неприятное, ранящее. Я не хотел, чтобы тебе было больно и страшно, я хотел быть как можно осторожней. Она плакала, как ты, но не от радости, что она со с мной, а от страха. Но я видел и чувствовал тебя, я чувствую тебя всегда.

А потом утром мне стало стыдно, что я себя обманул и осквернил мысль о тебе тем, что прикасался к чужому телу, думая, что оно твое. Что я снова смешал тебя с этим всем. Мне стало так плохо, тошно. Но не от выпитого, я не пил. От отвращения.

Я рассказал, наконец, Гефестиону, в чем дело. Я молчал так долго, как мог, не хотел втягивать его, как тебя, хотел нести свое наказание один. Но он у меня все выпытал, сказал, как ему важно мое доверие. Он считает, что мне надо вырвать язык и отрубить руки, которые я поднял на тебя. Я с ним согласен. Он верит, что ты вернешься. Но мне важно знать это — неизвестность мучает меня. Мне трудно поддерживать активность, заставлять себя что-то делать, гнать мысли о тебе, которые меня изводят. Но я не пью. Гефестион мне за няньку, я люблю его, а он меня. Он заставляет меня рассказывать о том, что я чувствую, все, что у меня в голове. Это успокаивает меня на какое-то время.

Никогда и ничего не хотелось мне сильней, чем видеть тебя. И это начинает казаться мне несбыточным чудом. Самое ужасное, мне чудится, что тебя нет вообще! Это то, о чем ты мне раньше говорила? А я не мог представить? Я знаю, что ты есть где-то, люди тебя видят. Но для меня тебя нет, есть какая-то идея тебя. Это страшно — относиться к человеку, как к памяти, как к жизни, которая есть только во мне, как часть моего внутреннего мира, моей фантазии. Мне страшно об этом писать, видеть твое имя написанным. Я не хочу видеть четыре безликие, бездушные буквы. У меня чувство, что я тебя потерял. Я не верю в чудеса. Я схожу с ума?

Все кончится тем, что у меня не хватит уважения к тебе, и я притащу тебя на веревке из этой проклятой Бактры. Я посажу тебя в клетку и буду возить за собой, чтобы ты не сбежала. Почему ты будишь во мне мою черную половину? Чтоб я возненавидел тебя, и любовь вытеснилась ненавистью?

Успехи не радуют меня. Спитамен побежден. По иронии судьбы в третий раз повторилось одно и то же: массагеты, бывшие друзья — враги, а теперь опять друзья, принесли мне его голову. Раскрыт очередной „заговор“ мальчишек-пажей, одураченных их многоумным учителем Калисфеном. Противные азиаты наконец поняли, что я им желаю добра: уважаю их обычаи, строю им города и дороги, забочусь об их развитии и процветании, обращаюсь с ними не как со скотом, а как с равными, живите только в мире и довольстве. Согдийку взял в жены — уважил в подтверждение, что мои намерения серьезные. Три раза в день „радую“ себя тем, что скоро-скоро я увижу, что за этими горами, что за земля такая чудесная — Индия. И все это не приносит мне никакого успокоения. По какому праву, моя хорошая, ты лишаешь меня радости жизни? Почему ты не можешь простить меня! Ну прости же ты меня!

Я уж думаю, может, за то время, что мы не вместе, я согрешил в чем-то еще, за что ты меня не можешь простить. Предал святую мысль о тебе? У меня было одно мгновение, которое можно отнести к подобному греху. Оно длилось ровно столько, сколько требуется, чтобы произнести: „А, может?..“ А, может, отпустить ее, раз она не хочет? Отрезать, забыть? Искать другую возможность? Может, хоть эта девушка: другой человек — другая жизнь? Я посмотрел на Роксану без предвзятости — на ее лицо, облик, — открыл все заслоны в себе, по-хорошему посмотрел. И знаешь что? Меня ничего не ударило в грудь, никакая молния не разнесла мое тело вдребезги, никакой голос во мне не сказал: „Вот она, Александр“. Мир остался прежним, не изменилось ни-че-го.

Я схожу с ума. Я не упрекаю тебя, как можно? Ты ведь безупречна. Но ты не видишь себя со стороны и не знаешь этого. Потому и сидишь в своей противной Бактре, почему я не сжег ее в свое время! Я молю богов, чтобы ты не страдала так, как я. Может, страдания научат меня думать, может, в этом их назначение? Я просто не вижу смысла говорить, как мне тебя не хватает. Нам ведь это ясно без слов. Ты не забыла меня?..»

Таис все же прочла сумбурное письмо Александра, которое лучше отражало его смятенное состояние, чем мысли, которые он хотел донести. Он постоянно носил его при себе. Как-то утром в окружении своих людей он приносил жертвы на площади, и на долю секунды увидел в просвете между домами ее силуэт… И, хотя она была закутана покрывалом с головы до ног, он моментально узнал ее сердцем, бросил все, перемахнул через ограду и побежал мимо храма с зажженными священными огнями, мимо еще пустого базара, покрытого навесами из камышовых циновок, в лабиринт узких пустых улочек. Догнал ее, задыхаясь навалился на нее, прижал к стене дома. Сердце стучало как будто в ушах, руки и ноги дрожали, прерывающимся голосом он выдавил из себя: «Таис, Таис, как же ты заставила себя ждать!» Обессилев, он опустился на землю, в пыль, увлекая ее за собой. Они сидели там какое-то время молча, ошеломленные, раздавленные свалившейся на них после стольких переживаний усталостью. Александр бессильно уронил голову на ее плечо, и она осторожно погладила его волосы. Это был момент, ради которого стоило жить.