Но гомон мира не проникал в их души. Там звучали совсем другие звуки. Говорят, только музыка способна выразить то, что не могут сказать слова, но о чем невозможно молчать — и в них звучала эта волшебная музыка любящих сердец…

Тихо спустились сумерки. Перед ними простиралось чужое море, сливавшееся на горизонте с Мировым океаном, омывающим ойкумену. В этом смысле они действительно дошли до края земли, достигли того предела, к которому стремилась ненасытная, дерзкая душа Александра. Как бы оттягивая минуту окончательного действия, они не торопились омочить ноги волнами Мирового океана. Им хотелось продлить тот редчайший момент, когда ожидание осуществления мечты сливается с ее исполнением. Странно, волнения, гордости не было — было осознанное, уверенное спокойствие, выработанное долгим и трудным путем сюда, на край земли. Но слава богам, не было и пустоты, отчаяния — дошли и что же теперь?! Потому, что конца еще не было, был только поворот. Александр не остановится никогда. Это Таис знала.

Ей пришло на ум, что ее понимание важности пути, а не достигнутой цели, перекликается с мыслями странствующих монахов-«бикшу», проповедовавших новое учение некоего Сиддхартхи Гаутамы, прозванного Буддой — просветленным. Бывший принц, он отказался как от роскоши, так и от аскетизма и нашел свой, срединный, истинный путь. Таис обратилась к Александру, задумчиво глядевшему на море.

— Мы прошли путь сюда вместе, пройдем вместе все другие пути, по которым поведет нас судьба. Я начала понимать, что цель — не так важна, как путь. Это ты имел в виду, когда в Эфесе говорил мне о жизни в пути?

— Получается, что да. Хотя тогда мною руководили другие побуждения и мысли. Приятно, что к одному и тому же выводу можно прийти разными путями, значит, я не сильно ошибался.

— А не здорово ли знать, что были на свете люди, которые думали и чувствовали, как ты сам…

— Ты думаешь об этом «просветленном?» — догадался Александр. — Мне тоже запали в душу его мысли, хотя я и не могу их разделить. За исключением одной: ничто не поможет человеку и не спасет его, кроме него самого. И надо надеяться в жизни только на себя. А пять заповедей Будды, которых надо придерживаться — не убивать, не брать чужого, не касаться чужой женщины, не врать и не пить… Именно это я как раз и делаю всю свою жизнь более или менее активно.

— О каких чужих женщинах ты говоришь? — поинтересовалась Таис.

— Это относится к числу «менее» активно, — рассмеялся Александр, — но случалось же, если быть честным.

— А насчет честности?

— Тебе я всегда говорю правду… Да, несмотря на все отличия, в людях все же достаточно общего, и это радует. Как было бы хорошо, если бы все осознавали свое человеческое родство и стремились к дружбе, единству, а не к вражде. Как объединить людей? Чем? Историей, идеалами? Общим взглядом на мир, религией? Элладу, несмотря на Гомера, общую историю, веру, святыни, обычаи удалось объединить только страхом, только силой оружия! Оружия… — Он покачал головой. — Разве это не ужасно?! На сегодня это действительно единственный понятный всем язык. Или так будет всегда?

— А буддисты говорят, что любовь объединит людей.

— Бог в помощь! — живо отозвался Александр. — Я им желаю удачи, честно, искренне. Но пока индуисты-брахманы, вместо того чтобы откликнуться на призывы буддистов к братской любви, воюют с ними. Люди жестоки по своей природе и не доросли до любви.

— А мы вот любим и счастливы.

— Нам повезло… — Александр улыбнулся ей в ответ полными благодарности глазами.

— Я обожаю твое лицо. — Таис смотрела, не отрываясь, на него, перестав слышать шум волн и крики чаек.

— Я тебе спою, — неожиданно задорно сказал Александр, — не все тебе одной петь.

Таис раскрыла рот и захлопала в ладоши. Александр, как человек талантливый, был талантлив во всем; он умел все и все умел хорошо. Таис обожала его пение, но уговорить его спеть было непросто. Пел он или хором со всеми, или мурлыкал себе под нос одну и ту же строку, занимаясь чем-то другим. И репертуар у него был своеобразный, например: «Мы настигли и убили счетом ровно семерых, целых тысяча нас было…» Или: «В этом мастер я большой, злом оплачивать ужасным, тем, кто зло мне причинит». Вот такое все коварное и ужасное. Особенно жалостливо у него получалась следующая дурацкая песня: «Маленький мальчик, еще неразумный и слабый, теряет, чуть ему минет семь лет, первые зубы свои…» Эта песня особенно раздражала Гефестиона: «Опять про свои зубы заладил!» Таис же, когда услышала это в первый раз, чуть не умерла со смеху. Сейчас же он запел редкую в его репертуаре песню о любви:

…Несколько лет спустя, когда Таис умирала от тоски по нему, бесконечно вспоминая счастливые времена и моменты наивысшего восторга, волны памяти приносили ей этот благословенный день на берегу индийского океана. Она кляла судьбу за то, что та не дала ей умереть тогда, — от счастья, легкой, прекрасной и желанной смертью. Потому, что лучше уже не будет. Но судьбе было угодно подвергнуть Таис жестоким испытаниям, заставить испить чашу страданий до дна. Кто знает, почему?..

Они пели, болтали, смеялись, молчали, смотрели в одном направлении, говорили друг с другом без слов, только глазами, снова пели, пока совершенно красное, как мак арийской пустыни, солнце не окрасило мир в свой необыкновенный цвет и не коснулось багряной глади моря-океана. Черные силуэты птиц неустанно двигались на фоне огненного мира, били крыльями, низко перелетали над землей, не прекращая галдежа и возни. И было в этой картине столько же моментального кипения жизни, сколько величия вечности.