Но истинная причина разграбления Персеполя скрывалась в другом — в Таис, ее болезни, из-за которой царь очень нервничал. Болезнь бродила по ее ослабленному переутомлением телу, задерживаясь в разных его частях и разгораясь там новым пламенем. Все началось с невинной простуды, а кончилось воспалением в ушах, которое совершенно подкосило ее. От жалости к ней и собственного бессилия Александр потерял всякую выдержку. Он решился дать ей средство, к которому прибегал сам, когда жить становилось невмоготу. Он знал, что при неразумном употреблении можно стать рабом коварного зелья, но другие лекарства не помогали… Он сделал все сам, с трезвой головой и спокойной рукой. Прищурившись, смотрел, как стучали зубы Таис о чашку, пока она пила, всматривался в ее расширившиеся зрачки, пока глаза не закрылись, и сознание, а с ним ощущение боли, не покинуло ее.

Таис заснула. Гефестион, присутствовавший при лечении, скоро задремал рядом с ней, и Александр любовался их лицами, окутанными вуалью сна, даром двух богов — Гипноса и Морфия. Два родных человека, островок искренности в этом море лжи и расчета. Только с ними Александр позволял себе быть собой, проявлять истинные чувства, слабость, и знал, что это не будет использовано против него. Для всех остальных он был вождь, которому нельзя допускать малейшую неуверенность, не говоря уже об ошибках, если не хочешь, чтобы тебя вмиг разорвали, как делает это стая волков, когда их вожак ослабевает. На этот счет у Александра давно не было иллюзий. Некоторые только ждут случая, считая себя достойными занять его место. Клан Пармениона — особенно. Великие хитрецы и не догадываются, что царь осведомлен об их хитростях. Иногда, чтоб подольше сохранить о людях хорошее мнение, лучше не узнавать их близко. Вообще, чем умней и тоньше человек, тем сильнее он обречен на разочарование. А что же делать? Не думать, не чувствовать? Превратиться в бесчувственный тупой чурбан?

От невеселых мыслей Александра отвлек храп Гефестиона. Царь перевернул его на бок, усмехнувшись, что даже во сне Гефестион позаботился о том, чтоб Александр не огорчался, думая о неприятном. Сколько раз он вместе с ним искал выход из запутанных ситуаций, помогал справляться с необузданностью, доставшейся от мифических и реальных предков царя. С ним Александр обсуждал каверзные вопросы политики и войны, делил тяжкое бремя власти, гнет ответственности, муки сомнений, страхов, отчаяния. «Он мне здорово помогает», — называл это царь. Он был всегда рядом и первым принимал на себя все проявления Александрова темперамента, выдерживал, гасил их. С Таис Александр бывал только хорошим (может, потому они и не ссорились), с Гефестионом — всяким. Друг казался Александру его лучшим «я». Правильно учил Аристотель, что друзья — это одна душа в двух телах. Это действительно так, у них одна душа. Как важно чувствовать его плечо, поддержку, знать, что он разделит любое лишение, а в минуту опасности прикроет не только своим щитом, но и собственным телом. И как важно чувствовать его любовь. Даже с его ревностью Александр смирился, понимая, что это тяжелая болезнь Гефестиона, от которой больше всех страдает он сам. А может, Гефестион поступал правильно, мучая Александра? Без страданий не было бы такой любви?

Вообще, Гефестион и Таис играли в жизни Александра-царя роль стражей той незримой границы, которую нельзя преступать никогда и ни за что. А это жизненно важно для человека, обладающего властью: ведь собственная совесть, чувство аретэ-добродетели, благородства не всегда удерживают от вседозволенности и ошибок. Если с Гефестионом Александр советовался открыто, то Таис даже и не догадывалась о своей роли немого советника-визиря. Принимая то или иное решение, Александр мысленно спрашивал себя, а как бы поступила Таис, что бы сказала она. Ее врожденное чувство нравственного, умение нутром отличить верное от неверного, ее бережный подход к людям, внимательное и уважительное отношение к жизни не раз удерживали его от иной ошибки.

Наутро Таис полегчало. Боль утихла настолько, что она смогла разжать челюсти и поесть. На следующий день она решила искупаться. Александр не возражал, так как сам считал купание отличным способом лечения. Ему, по крайней мере, оно только помогало. Служанка умащивала ее ароматными маслами, а Александр из своего укрытия смотрел на ее тело неземной красоты и непередаваемой женственности и радовался, что кошмар как будто позади. Повеселевшая Таис устроилась на своем, похожем на небесное облако ложе, и улыбнулась Александру в темноту угла, где он сидел, раскачиваясь на стуле.

— Мне совсем хорошо, и я все слышу. Я могу поворачивать голову во все стороны. — Она показала. — Как здорово делать все те вещи, на которые ты никогда не обращал внимания, воспринимая их как естественные. Например, открывать рот, разговаривать, улыбаться…

— Подожди, ты еще под влиянием лекарств, — отозвался Александр.

— Да, голова немного в тумане.

Ее глаза блестели в свете лампад, причудливые светотени изменили знакомые черты. На них еще лежали следы болезни — глаза как будто увеличились на похудевшем лице, опухший, искусанный рот был намазан медом. Ее головка в белым пуховом платке походила на одуванчик.

— Ну, что ты на меня так смотришь?

— Как? — очнулся от своего очарования Александр.

— Так… — И Таис изобразила его сладкую улыбку и мечтательный взгляд.

— Ну, никто же не видит, — простодушно ответил Александр и выдал себя.

Таис улыбнулась ему так, как она улыбалась ему одному, а потом поманила рукой, обняла нежно, щекотно прижалась своей пуховой головой к его щеке.

— Вот мы и в Персеполе, вот мы и в Персии… — неопределенно сказала она. — Скоро-скоро будет четыре года, как мы в Азии. Сколько пережито, пройдено, увидено за это время. Сколько жизней прожито! Моя жизнь в Афинах кажется мне сном, не более. И вот… Мне 25 лет. Я в Персеполе, во дворце царя царей, на шелковых подушках. В твоих объятиях.

— Что ж это так грустно прозвучало?

— Нет, «в твоих объятиях» — не грустно.

— Но все до того?

— Нет-нет… Я не грущу. Я удивляюсь… грандиозности. Нет, я не грущу. Я стараюсь жить, как Еврипид учил:

— Грустно, грустно, — разочарованно отметил Александр. — Зато как я рад, что тебе полегчало! Мы останемся здесь до тех пор, пока ты совсем не окрепнешь, — решительно добавил он.