Администрация, опасаясь, что эта акция может распространиться, перевела троцкистов в какие-то полуразрушенные хибары в двадцати пяти милях от лагеря. Из 1000 участников голодовки несколько человек умерло и только двое сами прекратили голодовку; но эти двое не были троцкистами. В марте 1937 года по приказу из Москвы лагерная администрация уступила по всем пунктам, и забастовка закончилась. В последующие несколько месяцев, перед тем как ежовский террор достиг апогея, троцкисты пользовались завоеванными правами; и это настолько подняло дух всех других ссыльных, что многие из них стали с нетерпением ожидать двадцатой годовщины Октябрьской революции, надеясь, что будет объявлена частичная амнистия. Но к этому времени вернулся террор с новой жестокостью. Рацион питания был сокращен до 400 граммов хлеба в день. ГПУ вооружало уголовников дубинками и подстрекало их к нападениям на оппозиционеров. Стала раздаваться беспорядочная стрельба, и все политзаключенные были изолированы в лагере внутри лагеря, окруженном колючей проволокой и охраняемом день и ночь сотней вооруженных до зубов солдат.

Однажды утром где-то в конце марта вызвали двадцать пять человек, в основном ведущих троцкистов, выдали каждому по килограмму хлеба, приказали взять личные вещи и готовиться к переходу. «После теплого прощания с товарищами они покинули хибары; их пересчитали, и они ушли. Примерно через пятнадцать-двадцать минут в полукилометре от бараков вдруг раздался залп, в стороне крутого берега небольшой реки, называвшейся Верхняя Воркута. Потом послышалось еще несколько беспорядочных выстрелов, и наступила тишина. Вскоре вернулись солдаты сопровождения и прошли мимо бараков, все поняли, что это был за переход, в который отправили эти двадцать пять человек».

На следующий день таким же образом было вызвано не менее сорока человек, им выдали их рацион хлеба и приказали подготовиться. «Некоторые были так изнурены, что не могли идти; было обещано, что их посадят на телеги. Затаив дыхание люди в бараках прислушивались к потрескиванию снега под ногами уходящих. Уже замерли все звуки, но все равно все были в напряжении. Примерно через час над тундрой прогремели выстрелы». Толпа в бараках уже понимала, что ожидает и ее, но после долгой прошлогодней голодовки и многих месяцев замерзания и голода у них уже не осталось сил для сопротивления. «Весь апрель и часть мая продолжались казни в тундре. Ежедневно или через день вызывали тридцать-сорок человек». Через громкоговорители передавались официальные сообщения: «За контрреволюционную агитацию, саботаж, бандитизм, отказ от работы и попытки бегства были расстреляны следующие». «Однажды забрали большую группу примерно в сто человек, в большинстве — троцкистов… Уходя, они пели „Интернационал“, и в этом пении к ним присоединились сотни голосов в бараках». Очевидец описывает казни семей оппозиционеров — жена одного троцкиста к месту расстрела шла на костылях. Детей оставляли в живых, только если им было менее двенадцати лет. Резня шла во всех лагерях Печорской области и длилась до мая. В Воркуте «в живых осталось чуть более ста человек в бараках. Примерно две недели прошло спокойно. Потом уцелевших отправили назад в шахту, где им объявили, что Ежов смещен со своего поста и что руководителем ГПУ стал Берия».

К этому времени кое-кто из настоящих троцкистов оставался в живых. Когда примерно через два года в лагеря прибыли сотни тысяч новых ссыльных поляков, латышей, литовцев и эстонцев, среди старых заключенных они обнаружили много дискредитированных сталинистов и даже нескольких бухаринцев, но уже ни одного троцкиста или зиновьевца. Какой-то старый ссыльный рассказал свою историю шепотом и намеками, потому что не было ничего опаснее для несчастного ссыльного, чем навлечь на себя подозрение в симпатиях или жалости к троцкистам.

Террор ежовского периода был равносилен политическому геноциду: он уничтожал целые виды большевиков-антисталинистов. В последние пятнадцать лет сталинского правления в советском обществе не осталось ни одной группы, даже в тюрьмах и лагерях, способной бросить ему вызов. Не было позволено выжить ни одному центру независимой политической мысли. В народном сознании разверзлась громадная пропасть; его коллективная память была разрушена; была разорвана непрерывность его революционных традиций, а его способность создавать и кристаллизовать неконформистские понятия была уничтожена. Советский Союз фактически остался без какой-либо альтернативы сталинизму не только в практической политике, но даже и в скрытых духовных процессах. (Аморфность общественного мышления была такова, что даже после смерти Сталина снизу, из глубин советского общества не смогло прорасти ни одного антисталинского движения. И реформа наиболее анахронических особенностей сталинского режима могла быть произведена только сверху, бывшими пешками и сообщниками Сталина.)

В то время как судебные процессы в Москве привлекали благоговейное внимание всего мира, великое побоище в концентрационных лагерях проходило почти незамеченным. Оно велось в такой глубокой тайне, что понадобились годы, чтобы обнаружилась истина. Троцкий лучше чем кто-либо другой знал, что через судебные процессы проявляется лишь малая часть террора; он только догадывался, что происходило в глубине. И все же даже он не мог догадываться и отчетливо представить себе всю истину; и, если бы он это сделал, его разум вряд ли смог постигнуть всю ее громадность и все последствия за то короткое время, что у него оставалось. Он все еще допускал, что вперед неизбежно выступят антисталинские силы, четко выражающие свои мысли и эффективные; и в особенности что они смогут свергнуть Сталина в ходе войны и довести войну до победного и революционного конца. Он все еще рассчитывал на регенерацию старого большевизма, чьему широкому и глубокому влиянию сталинские бесконечные репрессии казались невольной данью уважения. Он не ведал о том, что все антисталинские силы уже были сметены с лица земли, что троцкизм, идеология Зиновьева и Бухарина, потонувшие в крови, исчезли, как какая-то Атлантида, со всех политических горизонтов; и что сам он ныне — единственный уцелевший из этой Атлантиды.

Все лето 1938 года Троцкий был занят подготовкой «Проекта Программы» и резолюций для учредительного съезда Интернационала. Фактически это была небольшая конференция троцкистов, проводившаяся 3 сентября 1938 года дома у Альфреда Ромера в Периньи — деревушке под Парижем. На ней присутствовал двадцать один делегат, претендовавшие на право представлять организации из одиннадцати стран. Эта конференция оказалась в тени недавних покушений и похищений людей. Она избрала своими почетными председателями троих молодых мучеников: Лёву, Клемента и Эрвина Вольфа. Вместе с Клементом, секретарем-организатором этой конференции, исчезли отчеты о работе троцкистов в различных странах, проекты устава 4-го Интернационала и другие документы. Чтобы предупредить новый удар со стороны ГПУ, конференция провела только одно пленарное заседание, которое длилось весь день без перерыва, и отказалась допустить наблюдателей из каталонского ПОУМа и французской Parti Socialiste Ouvrier et Paysan. [120] Чтобы обеспечить «глубочайшую секретность», в коммюнике, опубликованном после конференции, шла речь о «съезде, проведенном в Лозанне». Однако на конференции Этьен «представлял» русскую секцию Интернационала. Также присутствовали два «гостя»: одним из них была некая Сильвия Агелоф, троцкистка из Нью-Йорка, трудившаяся в качестве переводчицы. Она приехала из Штатов несколько заранее и в Париже встретила человека, назвавшегося Жаком Морнаром, и стала его любовницей. Он слонялся снаружи зала заседаний, делая вид, что совсем не интересуется этим суперсекретным собранием и лишь дожидается, когда Сильвия выйдет.

Макс Шахтман был председателем этой конференции, которая во время однодневного заседания проголосовала по отчетам комиссий и по резолюциям, большинство которых вышли из-под пера Троцкого. Официальная повестка дня была так насыщена, что обычному съезду хватило бы занятий на неделю. Навиль зачитал «сообщение о состоянии дел», которое должно было оправдать решение организаторов провозгласить создание 4-го Интернационала. Однако невольно он раскрыл секрет, что этот Интернационал почти фикция: ни одно из так называемых исполнительных и международных бюро не были в состоянии работать в течение прошедших нескольких лет. «Секции» Интернационала состояли из нескольких десятков или, в лучшем случае, нескольких сотен членов каждая — это было применимо даже в отношении американской секции, самой многочисленной из всех, заявившей о 2500 официальных членах. Конференция, однако, осталась неколебимой в решимости назвать себя «учредительным съездом», как советовал Троцкий. Лишь два польских делегата выступили против, заявив, что «польская секция целиком против провозглашения Четвертого Интернационала». Они отмечали, что бесполезно создавать новый Интернационал, когда в рабочем движении в целом наблюдается спад, в этот «период интенсивной реакции и политической депрессии», и что все предшествовавшие Интернационалы в определенной мере своим успехом обязаны тому факту, что были сформированы в периоды революционного подъема. «Создание каждого из предшествовавших Интернационалов представляло определенную угрозу буржуазной власти. Иначе обстоит дело с Четвертым Интернационалом. Никакая значительная часть рабочего класса не ответит на наш манифест. Необходимо подождать». Поляки соглашались с Троцким, что 2-й и 3-й Интернационалы были «духовно мертвы»; но они предостерегали конференцию, что будет легкомысленным недооценивать то влияние, которое имели эти Интернационалы на верность рабочего класса во многих странах; и, хотя поляки одобрили «Проект Программы» Троцкого, они вновь и вновь призывали своих товарищей воздержания от «пустых жестов» и «совершения глупостей». [121]