— До следующего гребня, — крикнул я в ответ.

Не знаю, услышал лейтенант меня или нет, поскольку, проговорив последнее слово, он тут же натянул маску, но, похоже, все понял, потому что потравил верёвку, закрепленную у меня на поясе, позволив мне идти дальше. Последние два с половиной часа Хансен, Роулингс и я, меняя друг друга, по очереди шли впереди, трое остальных, держась за веревку, следовали в десяти ярдах за нами — мы решили идти так, чтобы остальные в случае необходимости могли прийти на помощь ведущему. А необходимость один раз уже возникла — когда Хансен, поскользнувшись на вздыбленной льдине, упал на колени на самом ее краю и, пытаясь нащупать в кромешной снежной мгле опору, провалился в пустоту, пролетев вниз футов восемь, прежде чем рывок веревки остановил его падение. Почти две минуты провисел он над подернутой зыбью черной водой, заполнявшей недавно образовавшуюся трещину. Беда была совсем близко, поскольку на таком морозе, да еще при ураганном ветре, погружение в ледяную купель даже на несколько секунд неминуемо привело бы к смерти.

Прижавшись друг к другу, мы укрылись под ледяной стеной, а в каких-нибудь четырех футах над нашими головами свирепствовал ледяной шторм. Роулингс, сидевший слева от меня, сдвинул на лоб очки и стал колотить себя по груди кулаками, пытаясь сбить примерзший к меху лед. Я поймал его за руку.

— Оставьте в покое.

— Что оставить? — голос Роулингса под маской звучал глухо, однако я слышал, как у него стучат зубы. — Этот проклятый панцирь весит не меньше тонны. Я вам не цирковой силач, чтобы таскать такую тяжесть, док.

— Он защищает вас от ледяного ветра. Дайте-ка я лучше взгляну на ваши лицо и руки.

Я проверил, нет ли у него и других обморожений, а Хансен осмотрел меня. Нам повезло. Мы посинели от холода, но не обморозились. Меховая одежда у моих товарищей была явно хуже моей, но все же довольно теплая. По их лицам и дыханию я понял, что силы у них почти на исходе. Пробиваться сквозь ледяной шторм было все равно что идти против бурного потока жижи — это здорово изматывало, тем более что мы не просто шли, а, то и дело натыкаясь на глыбы расколовшегося льда, карабкались вверх, съезжали вниз, скользили и падали.

— Всем, думаю, ясно, — проговорил Хансен, судорожно ловя ртом воздух, — мы не сможем тащить все это дальше, док.

Я стянул рюкзак и вытащил фляжку со спиртом.

— Передохнем минут пятнадцать, не больше. Иначе совсем окоченеем. А пока давайте глотнем из фляги.

— А я-то думал, врачи не рекомендуют употреблять это дело на морозе, — нерешительно заметил Хансен. — Поры, дескать, расширяются или что-то в этом духе.

— Но это не спирт, а шотландское виски, — возразил я.

— С этого и надо было начинать. Дайте-ка сюда. Роулингсу и Забрински совсем чуть-чуть, они непьющие. Что там у тебя, Забрински?

Забрински вытащил «уоки-токи», антенну и, засунув наушник под капюшон своей парки, что-то говорил во встроенный в рацию микрофон, прикрывая его ладонями. Он был хорошим радистом, вот я и отдал ему «уоки-токи» перед тем, как мы покинули подлодку. Забрински никогда не шел впереди — ударься он об лед или упади в воду, неминуемо вышла бы из строя рация, которую он нес на спине, и тогда нам пришел бы конец.

Следующую милю мы преодолели меньше чем за полчаса. Теперь идти было гораздо легче: пак стал более ровным, хотя то тут, то там все равно попадались ледяные глыбы. С другой стороны, все, за исключением Забрински, порядком измучились и, спотыкаясь чуть ли не на каждом шагу, падали. Я знал, что продержусь дольше остальных — у меня имелась на то серьезная побудительная причина, она придаст мне сил и поддержит даже спустя часы после того, как ноги откажутся повиноваться. Майор Джон Холлиуэлл. Мой старший и единственный брат. Жив ли он или уже мертв, человек, которому я был всем обязан в жизни? А может, он умирает — в эту самую минуту, когда я о нем думаю?.. Мои ноги будто мне уже не принадлежали — жгучая пульсирующая боль терзала не меня, а другого человека. Я должен узнать и ради этого готов проползти на коленях те несколько миль, что отделяли нас от дрейфующей станции.

Внезапно неистовая дробь мельчайших льдинок, колотившихся о мою маску и заиндевевший мех парки, утихла, ветер ослаб, и я увидел перед собой стену ледяного хребта, более высокого, чем тот, за которым мы укрывались последний раз. Я подождал остальных, попросил Забрински связаться с «Дельфином» и налил всем из фляжки — больше, чем в прошлый раз. Это было необходимо: Хансен и Роулингс вымотались до крайности, они дышали часто и неглубоко, и воздух со свистом врывался и вырывался у них из легких. Впрочем, вскоре я заметил, что сам дышу так же, и мне с огромным усилием удалось сдержать дыхание на несколько секунд, чтобы проглотить виски.

Забрински, прикрыв ладонями микрофон, уже разговаривал с «Дельфином». Через минуту он снял наушники и, выключив рацию, сказал:

— Не знаю, то ли мы и впрямь бывалые, то ли нам просто повезло, а может, и то, и другое… Но они говорят, что мы идем прямо по курсу.

Он опорожнил стакан, который я ему протянул, и удовлетворенно крякнул.

— Это — хорошая новость. А теперь плохая. Края полыньи, в которой стоит «Дельфин», начинают смерзаться. Причем довольно быстро, и капитан думает, что часа через два им придется погружаться. Во всяком случае, не позже. А эхоледомер не работает.