— Обними меня, — попросила она меня.

Встав на колени, чтобы подсунуть руки под её подушку, я мог следить за движением материнских губ и ловить шелест её слов, произносимых ею с огромным трудом.

— Зыгмусь, — стараясь всё досказать до конца, проговорила мама, — иди по жизни так, чтобы мог бы вернуться по своим стопам без стыда.

Остановившись и через несколько секунд собрав последние силы, мать добавила вторую фразу:

— Если будешь в сомнении, что делать, подумай, а что сказала бы я…

Она вздохнула с трудом, на её лице показалось страдание, огромный сгусток крови выскользнул из её тела… и она умерла!

Покажется Вам это странным или нет, но мне уже за восемьдесят, а я всё ещё, когда в сомнении, вспоминаю её последний совет. И это здорово помогает!

Умерла мать двадцать второго июня 1935 года, тридцати пяти лет от роду.

Как в тумане, вспоминаю какое-то кладбище, ограду с уже находившимися там двумя могилами, какого-то попа с кадильницей и человек двадцать провожавших мать в её последний путь.

Чуть ли не на следующий день от учреждения, где работала мать, была выделена путевка для меня в санаторий, в Крым. Помню, как в городе Феодосия подчинялся режиму санатория. Вставал рано, делал зарядку, ходил по горам, спал после обеда и ложился спать рано. Всё остальное, до начала 1938 года, вспоминается с трудом и как бы в тумане.

О школьных днях помню мало. Потрясло всех, и нашу семью в том числе, сообщение, потрясшее весь Советский Союз в переносном и прямом смысле — убийство Сергея Мироновича Кирова.

Серое утро, нас собрали в коридоре школы, но вместо утренней зарядки последовало ужасное сообщение, которое оказалось роковым для многих честных и патриотически настроенных людей. Они погибли в последующей волне арестов, доносов, ссылок и расстрелов. Одна невинная жертва была вырвана и из нашего класса — Нора Вальцет. Она отказалась подписать донос на родителей.

Вместе с нами в квартире жили ещё две семьи. Юрист по фамилии Мессер с супругой и профессор немецкого языка Мэри Крих. Её муж, профессор лингвистики, был арестован и сослан куда-то. Её брат, химик, тоже сгинул в безвестности. По ночам все прислушивались к шагам по лестнице, особенно, если поднимались трое. Но меня это как бы не касалось, ни мама, ни бабушка не объясняли мне их такое пугливое поведение.

Мне кажется, что меня просто оберегали от посвящения в истину происходившего. Только теперь я понимаю, что происходило.

С Мэри Крих я «познакомился» в семилетнем возрасте. Она, бездетная, обожала меня, и так как между нашими комнатами были широченные двери, которые не замыкались, я свободно ходил по её комнатам.

Её муж и брат коллекционировали почтовые марки. Это была бесценная коллекция в нескольких толстенных альбомах, которые мне часто показывали. И вот, выбрав день, когда семьи Крих не было дома, я прихватил самый толстый альбом и перетащил его в мою комнату и сразу же доложил об этом маме. Вот, де, какая удача! У них альбомов куча, никто не заметит пропажу нескольких тысяч почтовых марок, а нам они пригодятся — красивые, приятно на них смотреть… Это были мои оправдания на вопросы матери, объяснявшей мне, что мой поступок некрасив и может быть понят как воровство, а не «распределение красивых марок». К этому времени вернулась семья Крих. Мать заставила меня перенести альбом обратно и передать его собственникам со словами: «Простите меня, я — вор!»

Ох, помню, как было ужасно произнести эти слова! С тех пор я не тронул ни одной вещи, не принадлежащей мне. Хотя нет… Обстоятельства, о которых будет рассказано ниже, вынудили меня много позже воровать еду у немцев и кофе у американцев!

Одно из последних воспоминаний детства — это несколько недель, которые вместе с бабушкой я провёл во фруктовом питомнике под Алма-Атой.

Яблони, яблони и ещё раз яблони. В компании мальчишек моего возраста я переходил от яблонь одного сорта к яблоням других сортов. Земля была устлана, как ковром, упавшими с деревьев фруктами (трясти яблони или лазать по ним нам не разрешалось). Мы объедались сочными фруктами до такой степени, что откусывали только самые привлекательные кусочки спелых, как бы покрашенных в розовые, жёлтые и красные тона плодов. Неба было почти не видно, так как оно закрывалось тяжёлыми ветвями деревьев. Мы бегали меж стволами — как бы в сказочном дремучем лесу — и наслаждались плодами, из-за которых произошло грехопадение Адама и Евы. Я думаю, что винить их за это нельзя! Это я понял, лёжа с раздутым животом под яблонями, на которых красовались плоды — один привлекательнее другого…

Но довольно о беспечном детстве, надо переходить к тому отрезку моей жизни, который называется отрочеством.

Теперь, в моих летах, уже трудно снова мысленно пережить этот драгоценный отрезок времени. Он бесценен, несмотря ни на какие переживания или даже страдания. Я был молод и не заботился о том, сколько у меня впереди лет, недель или только дней.

Отрочество — всё переносящее, всё прощающее, балансирующее, как на высоком канате, на надежде, грёзах и желании быть похожим на героев, приводимых обществом в качестве примера… но, увы, не всегда счастливое время нашей жизни.

Мое отрочество началось, как мне представляется, месяцев через шесть после смерти матери, когда я вернулся из санатория. Бабушка начала прихварывать, и я всё больше и больше оставался без надзора. Как шли мои школьные дела, увы, не могу вспомнить много, кроме троек, а то и двоек за поведение. Отдельные эпизоды, оставшиеся в памяти, не дают повода гордиться ими. Помню, как, чувствуя себя скверно, поднимался по лестнице и не дошёл до следующего этажа — меня стошнило на площадке к ужасному недовольству уборщицы, отчитавшей меня за пьянство в таком возрасте. Шёл же я в медпункт за разрешением уйти домой — меня трясло, мне было холодно, и внезапно поднялась температура. Кое-как дошёл я домой, благо было не очень далеко (мы жили на ул. Плеханова, д.6), и слёг с возвратившимися приступами тропической малярии, подхваченной несколько лет назад в Алма-Ате.