— Да не в этом дело. Со мной все в порядке. Просто я устала. Но тем не менее… Приходи завтра в восемь, когда Джуда уложим спать. Дам тебе урок на тему «Как стать идеальной женой для Джейсона». — Она помолчала. — Постучи, не звони, чтобы не разбудить ребенка, — добавив это, она повесила трубку.

Я только покачала головой. Вот уж кто при любой качке найдет для себя устойчивое положение.

Моя прическа не произвела фурора на работе только потому, что на этот раз, для разнообразия, объектом насмешек избрали другого. Один из наших внештатных сотрудников, Рон, вел слежку из фургона, стоящего через дорогу от дома объекта, и после семи часов монотонного времяпрепровождения, прерванного только единожды — ребенок сорок минут бросал теннисный мячик об стенку машины, — он решил перекурить. Кто-то в соседнем доме, заметив дым, решил, что фургон горит, и позвонил пожарным. Перекур Рона прервали шесть громил в шлемах, взломавшие двери фургона и обрушившие на Рона с близкого расстояния десять тонн пены.

Рону пришлось соврать им, что жена не разрешает ему курить дома, поэтому он заперся от нее в фургоне.

Они, естественно, поверили, потому что мужчины убеждены, что все жены такие. Я не стала бы их обвинять, я в душе тоже так считаю.

Звоня в двери дома Олли и Габи, я вдруг задумалась: кем я, собственно, намереваюсь стать? Традиционной женой? Хорошей женой? Несчастной женой? Или смесью из всего этого? Как выразилась однажды Мартина:

— Я стала смесью самой себя.

Я не хотела стать производной разных вариантов жен. Все, что я делаю, убеждала я себя, расширяет мой опыт. Если некоторым мои действия покажутся немного раболепными и антифеминистскими, я напомню им, а заодно и себе, что я проявляла к Джейсону недостаточно уважения… раньше. Как-то это надо было компенсировать.

— Тебе же сказано было — стучать! — Габриелла сказала это так громко, что могла сама разбудить всех детей в округе. И, втаскивая меня за руку в дом, спросила: — Почему ты еще белая? Что случилось с твоим «Сен-Тропез»?

— Я запишусь на завтра, — солгала я. — Нет, я сама это сделаю. Не доверяю тебе.

Мы сердито смотрели друг на друга.

Потом я заметила на полу сумку синего цвета с изображением якоря и желтой веревочной бахромой. Я съежилась:

— Это чье?

— Ханна, я… — начала Габриелла.

— Привет, — закричала моя мама, выглядывая из-за кухонной двери, и улыбаясь своей самой доверчивой улыбкой. — Это я!

— Кого я вижу! — воскликнула я.

С матерью я всегда общаюсь особым тоном, ставшим привычным с годами, — небрежным, слегка официальным, но не грубым. Если бы она спросила, почему я так с ней разговариваю, я всегда могла бы сослаться на занятость или усталость. Но она никогда не спрашивала. Наши отношения разрушались постепенно, как, бывает, растворяется брошенный в воду хлеб. Она не пыталась протестовать против этого. Иногда я удивлялась ее глупости. Ну, не вышло наладить отношения одним путем, простая логика подсказывает — попробуй другим. Это знают даже крысы. И все же мать терпела сложившиеся отношения, оставаясь мягкой и услужливой.

Разве она не знала, что чем больше делаешь для окружающих, тем хуже они к тебе относятся? Она что, воображала, что в один прекрасный день я вдруг ни с того ни с сего изменю свое отношение к ней, просто в ответ на ее молящий взгляд? Ее поведение меня возмущало: если бы ее действительно беспокоила моя холодность, она бы задумалась о ее причинах. Видимо, в детстве я не понимала, за что ее ненавижу. Скорее всего, у меня было инстинктивное ощущение, что она сильно обидела отца. Позже, став достаточно взрослой и поняв, что значит «иметь связь», я уже осознанно подогревала в себе отвращение к ней.

Все знают, в чем заключаются материнские обязанности, — наставить своих детей на путь истинный. Но она приняла предложенный мной путь.

Не могу сказать, что никогда не чувствовала к ней любви, — вы меня поймете, если когда-нибудь ощущали в себе прилив любви ко всему миру. Вдруг ловишь себя на мысли, что у тебя в жизни все хорошо, и сразу чувствуешь нежность ко всему вокруг. Такое бывает редко, но случается. Обычно такое состояние души сопровождается некой тоской по прошлому, по тому времени, когда все в жизни было просто и понятно. В такие моменты я вспоминаю, например, что когда у меня впервые получилось самостоятельно пить из стакана, мама сидела рядом и аплодировала мне. И тогда мое сердце сжимается от любви к ней.

Но теперь передо мной была поблекшая копия прежней, молодой мамы. Она кажется мне грубой подделкой, и поэтому меня раздражает все, что она говорит и делает. Даже если я этого не хочу, мое лицо само принимает недружелюбное выражение.

Габриелла всегда хотела, чтобы мы с мамой наладили отношения. Габриелла и ее мать были лучшими друзьями. Они даже одалживали одежду друг у друга. Иногда это выглядело очень забавно, потому что ни одна дама шестидесяти с чем-то лет не будет смотреться хорошо в коротеньком топике, несмотря на загар и модный цвет волос. Габриелла и ее мама могли с легкостью обсуждать свою сексуальную жизнь. Я лично лучше бы вообще отказалась от секса, чем обсуждать эту тему с матерью.

Приблизительно все это я и высказала Габриелле. Она знала, что ей лучше не соваться в наши с мамой отношения, и воздерживалась изо всех сил. Но Габи была настойчивой и энергичной особой, и это было частью ее натуры — влезать в дела своих друзей. Так что ей трудно было не пытаться осчастливить меня и маму. Думаю, Олли ее предупреждал о возможной опасности такой попытки. (Олли вообще предпочитал, чтобы все оставалось так, как есть. Его девиз: «Ну, и ладно».) И вообще, как подруга она могла бы быть более тактичной и пощадить мои чувства. Я, в конце концов, была здесь пострадавшей стороной. И поэтому только я могла решить, простить ли мне мою мать.