Однако по мере приближения к ним сотник начал беспокоиться. Люди сначала сбежали с дороги в степь, а потом, разобравшись, кто перед ними, с криками высыпали обратно, натягивая луки. Олаф отпустил усы одному из жуков, схватился за другого, заложил крутой вираж. Когда упряжка снова выбежала на ровное место, оставив позади дикарей, в боку одного из жуков торчала стрела.

–  Фольш!! Фольш!!
– еще некоторое время доносилось сзади.

–  Кто это такие?!
– расстроенно поинтересовался Стас.
– Ты говорил, надо бояться только стрекоз!

–  Повстанцы! Плохо дело, если они здесь. Но впереди я не вижу дыма, надеюсь, с Вахласом все в порядке. По крайней мере одно могу тебе сказать точно: смертоносцев нам бояться не нужно.

–  Я их и видел-то только два раза, издали, - пожаловался островитянин.
– Но я тебе верю, Олаф.

–  Все будет хорошо, - пообещал сотник, в очередной раз обернувшись и обнаружив за спиной пустое небо.

–  Жаль только, что вся еда сгорела, и вообще все, что я взял. А нельзя ли нам от города к городу ехать на этих жуках к морю? Они быстро бегают.

–  Боюсь, что нельзя, Стас. Очень уж много в степи шатается дикарей, не говоря о стрекозах. Тяжелые настали времена… Но я что-нибудь придумаю.

Чивиец оглянулся еще несколько раз, но с тем же результатом. Ни дикари, ни хищники им больше не угрожали, и вскоре впереди показались высокие каменные дома Вахласа. Силуэт города будто бы подрагивал - это колыхались на ветру огромные полотнища старой паутины. У Олафа даже сердце заныло от этой картины. Пусть это и не Чивья, зато здесь живут друзья. Скоро о Хлоя-табе и измене речников будут знать все, скоро огромные армии сольются в одну, чтобы в отчаянной битве одолеть общего врага хотя бы численным перевесом. И конечно, Олаф-сотник еще более упрочит свое положение в Чивья… Высокородным господином нельзя стать, им можно только родиться. Зато стать тем, кому эти господа кланяются при встрече, при некотором везении вполне доступно.

Они уже почти достигли первых зданий, и сотник весло смеялся над аханьем Стаса, испугавшегося паутины и темных фигур смертоносцев, замерших на ней, когда из города выбежали четыре восьмилапых. В головах у людей одновременно раздалось одно и то же слово.

«Пхаш!»

Пауки умели мучать людей. Они никуда не спешили, и от криков казнимых, заживо пожираемых, растворяемых пищеварительными ферментами повстанцев у Люсьена уже звенело в ушах. Ему казалось, что скоро скалы начнут осыпаться от этих воплей. Но чивийцев происходящее только забавляло, они вовсю подшучивали над умирающими, особенно старался Валари.

К вечеру люди сделали перерыв на ужин, все ели с большим аппетитом. Люсьену кусок в горло не лез, потому что крики продолжались. Он с тоской поглядывал на оставшихся ждать своей очереди повстанцев. Его так и подмывало подойти и прикончить последних троих.

–  Жалеешь их, - сделал печальный вывод Валари.
– А почему? Они предатели, нарушили клятву. Если бы можно было заставить их мучаться вечно, так бы я и поступил, обязательно. Да и вообще, они знали, на что шли.

–  Я все понимаю, - остановил его Люсьен.
– Просто не привык к такому. Я слышал от стариков, что в Ужжутаке устраивали что-то похожее, но сам вырос в Хаже.

–  Может, у вас пауки и мертвецов не едят?

–  Едят, куда же их еще девать?
– искренне удивился Люсьен.
– Не в землю же закапывать. Смертоносцам нравится, пусть едят. Я говорю о живых людях. Все-таки, они ведь уже не исправят того, что наделали.

–  Вот поэтому и должны люто помирать!
– кровожадно заявил Валари.
– Вот ты ушел, а их допрашивали. Они говорят, что не убивали Олафа, что его унесла огромная стрекоза. Раньше я бы сказал, что они горного наса нажевались, но та, которой ты отрезал голову, могла бы такое сделать… Наверное, это она и есть.

–  Может быть… Может быть даже, что она и меня хотела утащить, только не смогла обезоружить.

–  Тогда тебе повезло. А бедняге Олафу - нет, сожрали его в норе личинки. Ладно, сиди, я пойду спать устраиваться, сегодня нас ночью подняли.

Люсьен недоверчиво следил за лучником, но тот и в самом деле извлек из сумки одеяло, завернулся в него и уснул. Точно так же поступила примерно половина чивийцев, хотя крики дикарей продолжали эхом отлетать от скал.

Стражник тоже прилег, но не мог даже закрыть глаза - ему мерещились огромные стрекозы, кричащие человеческими голосами, Олаф, наполовину сожранный личинками, но оставленный живым до утра, и почему-то Алпа, пытающаяся лечь рядом. Последняя картина особенно удручала, Люсьен даже пробовал переворачиваться на другой бок, но противная девушка тоже забегала с той стороны.

Наконец, когда стражник решил не пытаться больше уснуть, а просидеть всю ночь у костра, оказалось, что на горы опустилась ночь. В лагере стояла мертвая тишина, все люди спали, пауки застыли неподвижными многолапыми тенями. Люсьен напился воды из фляги, немного поел, и почувствовал себя гораздо лучше.

«В Хаже не умеют ненавидеть,» - сказал Арни, Люсьен сразу узнал заносчивого смертоносца.
– «Наверное, Иржа последний, кто хочет хранить верность Повелителю Ужжутака. И то готов передумать, дать себя уговорить.»