— Прошу прощения… Позвольте пригласить вашу даму на танец.

С кем именно из братков пришла «дама», он не знал и обратился наугад к ближнему из мужчин. Над столиком повисла тишина. На него смотрели кто с недоумением, кто с ухмылкой: лох!

— Прошу прощения, — повторил Обнорский. — Позвольте пригласить…

— Слышь, мужик, — сказал тот, что сидел во главе стола, — иди обратно. Пей водочку, закусывай… ладно?

Братаны заулыбались. Такой расклад Обнорского вовсе не устраивал.

— Извините, я, кажется, не к вам обращаюсь, — вежливо сказал он. За столом засмеялись.

— Иди, мужик, иди, — повторил старший. Настроен он был миролюбиво, улыбался, показывая золотые зубы.

— А ты мне не тыкай, хам, — сказал Андрей.

Мгновенно стало тихо. Старший рассмеялся и подцепил вилкой кусочек селедки… Самый близкий из братков подчеркнуто лениво поднялся… За спиной Андрея одновременно встали Сергей и Виктор.

Браток, ухмыляясь, повернулся к Андрею… Ну, давай, подумал Обнорский. Давай проучи лоха… Браток обозначил удар правой, а ударил левой… Ну, это мы еще в Йемене проходили под руководством товарища Сандибада… Браток рухнул на соседний столик, сокрушая его стокилограммовым телом. Зазвенела разбитая ваза, завизжала одна из девиц. И — завертелась карусель.

Вертелась, правда, недолго. Подоспели Сергей с Виктором, и братки, несмотря на численное преимущество, очень быстро притомились.

Вот и погулял Обнорский!

Ну что, доволен?

В аэропорту было шумно, как во всех аэропортах мира. Когда-то Андрей любил эту атмосферу. Она возбуждала, волновала кровь. Серебристые корпуса лайнеров на бетонке манили, обещали полет, сулили что-то новое… То, чего ты еще не видел никогда, но обязательно должен увидеть, вдохнуть воздух с незнакомыми запахами, услышать незнакомую музыку и увидеть незнакомые лица. Это казалось очень важным. Жизнь только начиналась, и все было впереди.

Он улетал из разных аэропортов. Фюзеляжи самолетов вдали могли казаться миражами в дрожащем раскаленном воздухе Адена или ледяными, заиндевевшими айсбергами в январской праздничной Швеции — за морозным узором на стекле аэропорта Арланда. …Андрей стоял и смотрел на летное поле с самолетами и ощущал безразличие. Яркое, чистое, безоблачное небо звало в полет… но ничего не отзывалось в душе. Чудак, говорил себе Обнорский, ты же летишь домой. ДО-МОЙ! Понял?… — Ага, отвечал он себе безразлично, понял… — Да нет, ты, видимо, не понял! Это же возвращение. — Ложь! Возвращение у меня украли. Разве на волю едут под конвоем? Разве что-то изменилось с тех пор, как в сентябре 1994 я стал заложником? Я уезжал из Питера под конвоем, под конвоем же и возвращаюсь. Возможно, отправляясь в тюрьму, я был более свободен, чем сейчас, как ни дико это звучит… как ни странно это звучит. Все понятнее смысл слова «одиночество», все понятнее смысл фразы: «…впустую прожитая жизнь»… Банальной фразы из лексикона неудачников, спившихся провинциальных «львов» и авторов мелодрам. Но если очистить слова этой фразы от налета пошлости, то выяснится, что смысл все-таки есть. Похожий на диагноз, который врач скрывает от пациента, но сам пациент уже догадался… Похожий на «пение» под фанеру, когда все понимают, что певец только раскрывает рот, и, тем не менее, аплодируют. Все при этом обманывают друг друга, но никто не обманывается. И ложь при этом не кажется ложью, или не выглядит ложью, что на первый взгляд одно и то же, но на самом деле это не так… хотя догадываются об этом немногие. А те, кто догадался, — молчат.

Объявили посадку на питерский рейс.

Ему очень хотелось, чтобы в Питере шел дождь. По крайней мере, именно так он представлял свое возвращение. Он не знал, когда это будет и будет ли вообще… но все же надеялся, что все-таки будет, и представлял себе серый и мокрый Санкт-Петербург. Капли дождя на стеклах такси и тусклую Неву в коматозном граните. Так он себе представлял.

Но вышло все по-другому: день оказался ярким, солнечным, с теплым ветерком. А в тот момент, когда Андрей шагнул на бетон летного поля, защипало в глазах… Конечно, он не заплакал. Это было бы слишком хорошо. Он улыбнулся и подставил лицо солнцу.

Он сознавал всю условность и иллюзорность своей свободы. И, тем не менее, был почти счастлив… если только человек может быть счастлив.

Мама обхватила его за голову и заплакала.

— Ну что ты, ма? — говорил Обнорский. Он ощущал себя почти ребенком и еще ощущал ту волну нежности, которая исходила от мамы. — Ну что ты плачешь, ма?

— Я ничего, Андрюшенька… я от радости, — говорила мама и гладила по голове. И еще мама говорила что-то про седину и про то, что он похудел. А отец хлопал по спине и возражал: как же, похудел он… ты посмотри, буйвол какой. А мать говорила: — Похудел, похудел… ты, Витя, не спорь. Я вижу — похудел. Что же ты, Андрюшенька, не позвонил? Я бы пирог твой любимый испекла… Мы ждем тебя, ждем, а ты и не позвонил. Как нам Никита Никитич сообщил, что есть решение суда — так мы и не спим уж. А ты не позвонил… НЕПУТЕВЫЙ ТЫ МОЙ.

Мама говорила, гладила его по голове, целовала, сбивалась. И он тоже отвечал невпопад, но, наверно, это не имело никакого значения. А значение имело только то, что есть мамины руки, и мамин голос, и солоноватый вкус маминых слез… непутевый ты мой…

Потом мать все-таки сделала пирог. Да разволновалась и не уследила — пирог подгорел, но от этого казался еще вкуснее. Они ели и смеялись. И отец, обнимая маму, говорил: «Ой, безрукая ты у меня, Наташа…» Потом мама устала и ушла спать. Они сидели с отцом на кухне и пили коньяк. Отец расспрашивал о зоне… И рассказывал о том, что происходило здесь. Они говорили долго. За окном стемнело, отец включил люстру, и в кухне стало еще уютней.

— Ну, давай, сын, по рюмахе и — спать… Мы с мамой действительно последнее время как на иголках были.

Они выпили. И тогда отец вдруг спросил:

— А какие у тебя отношения с Наумовым? Андрей поставил рюмку, оттягивая ответ, закурил.

— С Наумовым? — спросил он. — В общем, никаких… А ты почему спрашиваешь?

— Звонил тут мне Николай Иваныч вчера… я ведь знаком с ним. — Андрей кивнул: знаю. — Тобой интересовался. Просил передать, чтобы ты с ним связался, как приедешь.

— Ага… свяжусь.