— Не все ж судьбе нас бить. Можно бы и погладить…

Ему никто не ответил, хотя все тут думали об одном и том же.

— А?

Гаврила, улегшийся около дверей, отозвался.

— Сперва погладит, а потом нож в спину. Бывало уж такое…

Избор понимал, что, скорее всего Гаврила прав, но в его жизни бывало и по-другому. Бывало так, что удача, отбросив здравый смысл, вцеплялась в человека и не выпускала его из своих рук. Когда такое случалось, можно было свершать невозможное — в одиночку можно было бы справиться с десятком врагов, забраться на стену, под градом стрел и уцелеть. Он зевнул, поудобнее уложил голову на седло и сердито сказал:

— Что вы как дети в гадалки играете? Погладит судьба — почешемся. Ножом погрозит — выбьем… Первый раз что ли?

Ночь для них прошла спокойно, и утро не принесло неприятностей. Не тратя времени на еду они оседлали коней и еще до восхода солнца подошли к реке

Кони, спустившись с крутого обрыва, вышли на самый берег. От мокрого песка тянуло прохладой и они переступая с ноги на ногу грелись. Над рекой стоял зябкий туман, и в сыром воздухе отчетливо звенели капли росы, что собиралась на листьях растущей вдоль берега осоки и падала в реку. То там, то тут по реке переплетаясь, скользили водяные кольца — вилы.

— Рыба жирует… — сказал голодный хазарин, — Как до корчмы доберемся обязательно карасей в сметане возьму… Он потер живот и зевнул. Сон еще бродил в нем как пиво в бочке.

— Ты доберись, доберись… — всматриваясь в противоположный берег, сказал Избор. — Дождешься еще. Сунет тебя судьба самого в сметану, а ты… Лучше бы плавать учился, а то все караси на уме.

Ветер, что молчал всю ночь, дунул с новой силой и толкнул их в спины. Движение воздуха взбаламутило туман. Он закрутился плотными вихрями, раскрывая перед ними водную гладь. Прямо у них из-под ног, словно луч света, под водой тянулась широкая полоса песка.

— Чур, я первый! — сказал Исин, и, не дожидаясь, что ему ответят товарищи, погнал коня в воду. От брызг кони попятились, но люди удержали их.

На берегу, они спешились, и вытерли коней. Гаврила, водя рукой по конской шкуре, оглядывался и качал головой.

— Чудно, — наконец сказал он. — Такое место, а ни дороги, ни тропинки….

— Лес, — ответил Избор, посмотрев за спину. Река, потревоженная их вторжением, успокоилась, поднятую переправой муть унесло, и желтая полоса песка казалась сплетенной из соломы рогожей, что проложили по дну.

— Верно, — согласился Гаврила, — Лес. Тем более, звериные следы должны быть. А где они, следы-то?

Трава перед ним стояла прямая и сочная, но нигде нее было видно ни сломанных веток, ни притоптанной травы, ни клочков шерсти на ветках.

Поприщ через пять они вышли-таки к дороге, а там дело пошло легче. Весь день дорога безмятежно текла им под ноги, обтекая неприятности. Они проскакивали деревеньки, объезжали городки, и никто не гнался за ними, не пускал стрел в спину, не грозил лишить жизни не с земли, ни с воды, ни с воздуха.

День уже клонился к закату. Солнце, измотавшееся за день не меньше их, готовилось нырнуть в облака, и все ниже спускалось к виднокраю. Гаврила на глазах мрачнел. Беспокойство копилось в нем, как гной в ране. Пока его было мало, оно не причиняло ему боли, только беспокоило иногда, когда мысль натыкалась на необъяснимое, но со временем этого гноя в его душе скопилось столько, что любое происшествие, любой случай он рассматривал как непонятую ими и оттого боле страшную угрозу.

Что-то внутри ворочалось и просилось наружу — криком ли, действием ли. Он не знал, что и как нужно сделать, но знал, что хоть что-нибудь сделать нужно.

Сомнения, что жили в нем, постепенно превращались в уверенность, но он молчал. Избор, ехавший рядом, посматривал то на него, то на Исина. Хазарина ничего не волновало. Скорее всего, он сейчас вспоминал рассказ Гаврилы о пирах, что в Киеве, да золотой посуде, что князь Владимир раздавал своим соратникам.

До Киева оставалось всего ничего, и нетерпение гнало его вперед. В предвкушении обещанных Гаврилой радостей он оглядывался, и его улыбка освещала дорогу не хуже солнца. Гаврила, напротив, выглядел мрачным.

Глядя как сотник вертится в седле, Масленников нарушил молчание и выругался.

— Что злой такой? — спросил Избор.

— От злости, — невнятно ответил Гаврила.

— Случилось что? — насторожился Избор.

Гаврила так и не стряхнувший с себя мрачности и подавленности ничего не ответил. Избор не стал донимать вопросами, только скакал рядом. Их кони проскакал почти поприще, когда богатырь все-таки выдавил из себя.

— Не знаю… Что-то…

Он молчал, но Избор не спешил, и, в конце концов, Гаврила проворчал.