Бахтин молчал, догадываясь, куда направляет беседу Глебов.

– Взяток вы не берете, это я знаю доподлинно. Наградные к праздникам, за удачные дела – пусть пятьсот в год, столовые вы не получаете.

– Простите, Петр Петрович, кто дал вам право приходить ко мне и считать доходы? – Справедливо, милый друг… – Извольте говорить со мной без амикошонства.

– И это справедливо. Так вот, Елена мне рассказала все. Вы думаете, что я негодяй, не желающий счастья дочери. Ошибаетесь. Если бы она полюбила вас девицей и вы пришли ко мне, я бы отдал ее вам, правда, перевел бы вас на другую службу. – Куда же? – усмехнулся Бахтин.

– В ваш же департамент, чиновником, старшим письмоводителем, помощником столоначальника, потом столоначальником.

– Благодарю, Петр Петрович, я знаком с устройством департамента полиции.

– Но сейчас я не могу, чтобы Елена бросала мужа. Кручинин – господин со связями, вхожий в дом графа Фредерикса, вы можете опять попасть в историю. – Что вы хотите от меня? – Оставьте Елену в покое. – Это зависит не только от меня.

– Вот письмо. Подождите, не читайте. Елена делает это не только ради вас, но и ради нашей семьи. Когда-нибудь вы это поймете.

«Саша! Милый! Прости меня. Я отреклась от тебя, но так будет лучше для всех. Прости. Елена».

Бахтин подошел к окну. На мостовой околоточный надзиратель гонял прочь ломового извозчика. Околоточный грозил ему кулаком, затянутым в кожу перчатки, а извозчик, видимо хвативший лишку, кланялся шутейно в пол, как купец Иван Калашников из спектакля Народного театра. – Что мне передать Елене, Александр Петрович? – Я выполню ее просьбу. – Честь имею.

Бахтин стоял не поворачиваясь. Скрипнула дверь, и Глебов сказал:

– Вы знаете, зачем я пересчитывал ваши деньги? – И, не дождавшись ответа, продолжил: – Их очень мало, чтобы устроить жизнь для женщины, привыкшей к определенному образу жизни, но одновременно очень много, чтобы потерять за один день. Дверь хлопнула. Бахтин так и не обернулся…

Наступила ночь. Немецкую границу миновали и покатил поезд к Берлину.

А там уж и Эйдкунен, немецкая пограничная станция.

Над вокзалом Вержболово висели тучи. Они наплывали со стороны Варшавы и были угрожающе темными. Не просто черными, а с каким-то синеватым отливом даже.

Родина встречала плохой погодой. Первый, кого увидел Бахтин, был начальник жандармского пограничного управления полковник Веденяпин. Занимаясь делом братьев Гохман, Бахтину часто приходилось работать с ним, так как жандармский пограничный пункт выполнял чисто полицейские функции. Он искренне обрадовался полковнику.

Веденяпин увидел его в окне, приложил руку к козырьку, поспешил за вагоном.

Наконец лязгнули буфера, и состав замер у перрона. Веденяпин вошел в купе. Они крепко пожали друг другу руки.

– Александр Петрович, стоянка долгая. Милости прошу ко мне, закусить.

Бахтин спустился на перрон, заполненный толпой пассажиров, посмотрел на здание станции, украшенное чуть позеленевшим от времени орлом, и понял, что он дома. Чувство это было секундным, обжигающим и радостным. Разве ему плохо было в Париже? Наоборот. А вот приехал в Россию и вздохнул облегченно. Видно, такая уж его судьба. Видно, повязался он до могильного креста с этой нелепой и доброй страной.

Обедали они в кабинете Веденяпина. Обед был отменным, вино восхитительным. К кофе подали ликеры.

– А теперь за вас, Александр Петрович, за голову вашу светлую, за награду. – Полковник дотронулся пальцем до розетки Почетного легиона, в петлице бахтинского пиджака.

– Спасибо, Андрей Валерианович, от всей души. Я тоже за вас и за награду вашу выпить хочу.

– Как это? – Веденяпин даже покраснел от удовольствия.

– А вот, – Бахтин достал из кармана номер парижской «Официальной газеты», – здесь имеется правительственное сообщение о награждении вас орденом «За заслуги» и двух ваших унтеров медалями.

– Спасибо, Александр Петрович, уважили, спасибо. А то у моего-то предшественника Мясоедова восемнадцать иностранных наград было. А за что? Спасибо, не забыли. – Это не я, это французы да литератор Кузьмин.

– Светлый человек Евгений Петрович, нынче либеральные литераторы про наши полицейские дела писать стесняются, как бы в связи с департаментом не уличили.

– Русский либерал, – засмеялся Бахтин, – понятие особое. Презирать полицию у них признак хорошего тона. Бороться с судопроизводством – мужество. А почитайте статьи, послушайте речи, особенно в Татьянин день, об ужасах нашего Уголовного уложения. Люди, сидящие в тюрьмах, для них меньшие братья. Они забывают, что защищают убийц и разбойников. А еще Шекспир сказал, что ничто не одобряет порок, как излишняя снисходительность.