– Слушай, – спросил я, – а дед у меня такой же свернутый, как папаня?

Тоже за чистоту родословной борется?

Мамулька со вздохом кивнула:

– Тоже. Он, конечно, не такой упертый, сам из рабочих, но семейка эта его испортила. Ты бы видел его рожу, когда Ландау привел меня к отцу и бабке знакомиться! – Она звонко расхохоталась, сверкая белыми зубами. – Они так меня испугались, как будто жабу увидели. Знаешь, как это бывает: вроде и не страшно, ведь жаба тебя не съест, она маленькая, но прикоснуться к ней брезгуешь и наступить боишься. Вот и они со мной тогда как с жабой обошлись.

Именно в эту секунду я окончательно понял, что папашиных денег мне не надо. Если они моей мамулькой брезговали, тогда пошли они все…

Она почти никогда не смотрела по сторонам, когда шла по улице, привычки такой не было, и уж тем более не смотрела на окна. Поэтому, подходя к своему дому, не обратила внимания на то, что ни в одном окне нет света. Темноту в подъезде Настя списала на постоянно разбитые лампочки, а неработающий лифт – на обычное невезенье. И только войдя в квартиру и ткнув пальцем в выключатель в прихожей, сообразила, что что-то не так. Во всем доме отключено электричество.

Шепотом чертыхаясь, она сняла ботинки, нашарила на полу тапочки, на ощупь проползла в кухню и зажгла плиту. «Хорошо еще, что у нас плиты газовые, – подумала она, – если бы плиты были электрическими, тогда совсем кисло пришлось бы. Даже воду не вскипятить». От горящих конфорок в кухне стало достаточно светло, чтобы ориентироваться в пространстве и не натыкаться на углы. Поставив на огонь чайник, Настя попыталась составить более или менее приемлемый план действий на ближайшее время с учетом отсутствия электричества. На компьютере не поработаешь, телевизор не посмотришь, книжку не почитаешь, с этим все ясно. Можно лечь спать, уже одиннадцать часов, Лешка сегодня ночует у родителей и в Москву не приедет. Надо бы сделать несколько телефонных звонков, но, пожалуй, поздновато. И, что самое противное, душ не принять – в ванной кромешная тьма, а в доме нет ни одной свечки. И почему она никогда не покупает свечи? Ведь продаются же на каждом углу…

Чайник закипел. Настя сделала кофе и бутерброд с сыром и села за стол.

Что интересного сказала мадам Казарян-Островерхова? Пожалуй, практически ничего. Никто из бывших общих знакомых Валентина не разыскивал ни накануне убийства, ни за неделю, ни за месяц до того. Вообще за последний год его никто не искал, а даже если бы и искал, бывшая жена ничего вразумительного сказать не смогла бы, она и сама не знала, где Валентин. И, честно говоря, не очень-то и хотела знать. Насте показалось, что Островерхова испытывает чувство вины перед мужем за то, что бросила его в трудную минуту, и потому инстинктивно хочет сделать вид, что никакого Казаряна в ее жизни как будто бы и не было. Она не хочет о нем вспоминать и не интересуется его нынешней жизнью.

– Почему он так легко сдался? – спросил Островерхову Сергей Зарубин. – Ну хорошо, с бизнесом не получилось, но это случается сплошь и рядом, и люди обычно обращаются к друзьям, родственникам, бывшим коллегам, просят помочь найти другую работу или посодействовать в бизнесе. А ваш муж, если верить вам, ничего такого не сделал. У него что, друзей не было?

– Друзей? – Островерхова чуть приподняла красиво очерченные брови. – Друзей было навалом. Только гордости у Валентина еще больше. Армянская кровь, знаете ли. Стыдно быть неудачником. Стыдно всем объявить, что начинаешь новую жизнь, а оказываешься в полном дерьме. Унижение паче гордости – вот как это называется. А у меня сын на руках, ему наплевать на папину гордость, ему кушать надо, понимаете?

– Валентин легко заводил знакомства?

– Уж конечно, – Островерхова чуть заметно усмехнулась, – потрепаться любил, только дай волю. Контактный, душа компании.

Она помолчала какое-то время и вдруг спросила:

– Вы не знаете, кто будет его хоронить?

Настя удивилась и ответила вопросом на вопрос:

– А разве не вы?

– Что вы, – испугалась бывшая жена Казаряна, – у меня лишних денег нет, мне муж только на карманные расходы дает и на продукты. Остальными деньгами сам распоряжается.

– Так попросите у него. Человек ведь умер, – укоризненно сказала Настя. – И не чужой, не посторонний. Ваш бывший муж, отец вашего сына.

– Он не даст. Вы что, шутите? Он меня до сих пор к Валентину ревнует, ему все кажется, что я только из-за денег за него замуж вышла, чтобы сына поднять, а на самом деле Валю люблю. Нет, на Валины похороны он ни копейки не даст. Кто он ему? Они даже незнакомы.

– Но это не правильно, – продолжала настаивать Настя, – у вас общий сын, он должен иметь возможность проститься с отцом. А как это будет возможно, если вы не возьмете на себя организацию похорон? Если вы этого не сделаете, телом будет заниматься государство, и вы даже не узнаете, где и когда его похоронят, и похоронят ли вообще.

– У моего сына есть отец, – надменно произнесла Островерхова, – и мальчик носит его фамилию. Я вас убедительно прошу не вмешиваться в нашу жизнь, она вас не касается. Ваше дело – раскрывать преступление и искать убийцу. А травмировать моего ребенка я вам не позволю.

Осадок от этой встречи у Насти на душе остался скверный, у Сережи Зарубина, кажется, тоже.

– Надо же, убийца как будто точно знал, какая у Казаряна жена, – вздыхал он по дороге к метро. – Деньги на похороны оставил.