В нежно-зеленом сиянии консервирующего суспензорного поля внутри капсулы лежал Илья… Вернее, та его часть, которая все еще была жива.

Автомат остановился — дорогу ему перегораживал человек, который, по представлениям машины, вел себя слишком странно и непредсказуемо, — Шейла не заплакала — она взвыла, как смертельно раненный зверь.

Тело Ильи раздавило смявшимися в момент удара конструкциями рубки. Нижняя его часть представляла собой сплошную массу изувеченной плоти, и лишь голова и грудь остались нетронутыми. Он лежал внутри капсулы, а аура суспензорного поля обнимала его голову, как нимб…

Сзади молча подошел Николай, из заглубленного в скалы КП выскочил Лерватов, за ним Шерман…

Со всех сторон к капсуле подходили оставшиеся в живых пилоты, раненые и невредимые, и все молча останавливались, образуя круг, а Шейла, ничего не видя и не воспринимая, тихо, бессильно опустилась на колени перед консервационным гробом, слишком остро ощущая в этот миг, что автомат консервации сделал черное дело.

Голова и грудь, страшный, изувеченный обрубок, — вот все, что осталось от Ильи и продолжало сейчас бессознательно жить в объятиях консервирующей ауры, — но даже, если все остальное в будущем удастся заменить протезами, разве это сможет называться жизнью?!

Молчаливо столпившиеся вокруг пилоты понимали это не менее остро, чем Шейла.

Для них Горкалов погиб, а вместе с ним умерло что-то неизмеримо важное. Только сейчас стало абсолютно ясно — он являлся стержнем, основой основ, направляющей силой, именно он полностью владел ситуацией в целом, он и только он знал, что именно и как нужно делать…

Эта потеря оглушила всех в равной степени, вне зависимости от прошлых чувств и привязанностей. Победа вдруг обернулась жутким поражением, ликование — горем, надежды — тщетой.

Словно в критический момент боя знамя выпало из мертвых рук и некому было подхватить холодеющее древко.

Стылое утро сменилось теплым днем, за которым неизбежно настали новые багряные сумерки…

Шла смена постов. Пять пострадавших в той или иной степени шагающих машин застыли подле КП батальона.

Людей было мало. По развороченному склону двигались в основном андроиды, из боевого резерва двух стоявших поодаль «Нибелунгов».

Глядя на человекоподобные машины, Лерватов подумал: «Вот они сменились с постов, спешат к устройствам подзарядки, потом уйдут в боксы на плановое техобслуживание и через двенадцать часов снова заступят на боевое дежурство, восполняя критический некомплект личного состава. Значит ли это, что у машин своя жизнь, изобретенная нами, и рано или поздно они останутся, а мы исчезнем? Или я все усложняю?»

— О чем задумался? — прервал его размышления хриплый голос Шермана.

— О жизни… — ответил Лерватов, возвращаясь в сумрак КП.

— А… А я вот — о смерти. — Майор заглянул в пустой бокал. — Как подумаю про Ивана, Илью — душу выворачивает. Скажи, разве есть на свете справедливость? Ведь такие мужики были…

— Погоди хоронить, — резко оборвал его Лерватов, который хотел бы да не мог взять и просто надраться, как сделал это майор Шерман. — Что-то от Фроста ни слуху ни духу… — произнес он, глядя на ровно сияющие мониторы. — Ведь больше суток прошло, а как в воду канул…

Шерман пожал плечами.

Вечер стыл над позициями батальона, очередная орбитальная плита подбиралась к красному пятнышку горячечного солнца, чтобы отгрызть его кусок, нудно повизгивал привод «Фалангера», над починкой которого только что закончил трудиться ремонтный механизм, и теперь, включившись в тестовую цепь управления, проверял функциональность исправленного ступохода.

Казалось, что жизнь продолжается, но Лерватов, застыв в дверном проеме КП, остро чувствовал, что это не так, не совсем так.

Жизнь продолжалась лишь по инерции. Потеряв командира, они вместе с ним потеряли цель, и Дмитрию всерьез казалось — ничто и никто не в состоянии восполнить этой утраты. Лерватов не мог лгать себе и мысленно уже ответил на данный вопрос: «Нет, не сумею».

Дело было не в каких-то личных качествах, не в степени профессионализма, — просто Горкалов знал, что, как и зачем нужно делать. Лерватов мог хорошо командовать батальоном, координировать бой, но он не был введен в курс далеко идущих замыслов Ильи Андреевича и оттого испытывал сейчас болезненную раздвоенность, граничащую с моральным бессилием…

На месте командира образовался вакуум. Горкалова с его ясным трезвым умом, сдержанностью эмоций, предвидением ситуации не хватало всем, кто остался в живых… Они страдали от этой потери все более и более, словно горечь утраты, вопреки расхожему утверждению, со временем не ослабевала, а становилась все острей…

Тело Ильи, по-прежнему законсервированное в суспензорном поле автономного модуля, перенесли на «Нибелунг». Пока работала консервационная защита, никто не мог с точностью утверждать, насколько близок он был к физическому понятию «смерть» в тот момент, когда на его изувеченное тело наткнулся эвакуационный автомат. Выяснить это можно было лишь опытным путем, но никто не решался сейчас на подобный шаг — тут требовались специалисты-медики высочайшего класса, которых среди личного состава истрепанного ночным боем, поредевшего батальона попросту не было…