Однажды вечером на поляне «Ёлочка» был большой карнавал. Не пришли на праздник только Гранат, занятый изготовлением эликсира, милиционер Гарпун, поклявшийся в эту ночь поймать в Свирельке акулу, и Гнилушка.

Гнилушка спустился в подвал своего дома и открыл шкатулку из древесины серебряного дерева. Шкатулку эту сделали старички-умельцы из кружка резчиков по дереву, и была она полна красных рубинов, зелёных изумрудов и синих сапфиров.

Гнилушка снял с головы жёлтый картуз и стал насыпать в него драгоценные камни. Картуз был у него меркой, которой он мерил свои богатства.

Очень изменился за это время Гнилушка. Оттого что за сто километров чуял Гнилушка поживу, нос его вытянулся; оттого что хватал он всё, что плохо лежало, пальцы его стали крючковатыми и цепкими.

— Воо-от они, сокро-о-овища мои! Целых семь картузов! — приговаривал Гнилушка, погружая в самоцветы дрожащие руки.

Кто бы из свирельцев мог подумать, что Гнилушка такой богач! Многие замечали, что он ездит в другие страны, только не придавали этому значения, думали, что он путешествует.

Но не путешествовать ездил в заморские страны Гнилушка.

Каждую ночь выходил он из дому за какой-нибудь поживой. Он воровал куски древесины серебряного дерева из мастерской старичков умельцев. Он глушил красных рыб и вспарывал им животы, чтобы взять ценную икру. Он убивал ножом зверьков и сдирал с них пушистые шкурки. А потом всякий раз начищал башмаки, чтоб незаметно было пятен крови, и мыл руки с мылом.

Всё награбленное Гнилушка вывозил в другие страны, а взамен ему давали драгоценные камни.

Из драгоценного камня рубина Гнилушка хотел заказать себе сапоги. Дорогие — износу им не будет, с кроваво-красным переливом — глазам удовольствие и крови незаметно, тяжёлые — пнёшь малого зверя или птицу, сразу убьёшь.

Да только мог ли Гнилушка нарядиться в рубиновые сапоги? Не спастись ему тогда от расспросов любопытных свирельцев, не уберечь от их глаз свое богатство!

— Нету, нету мне от них жизни! — бормотал Гнилушка, — Всё прячь, живи исподтишка, а им в лицо улыбайся... Носятся со своими порошками, хотят, чтоб и я стал добреньким дурачком, как они сами...

Случалось, подступала злоба к Гнилушкиному горлу, чуть не захлёбывался он собственным ядом. Тогда лез он на стены, катался по полу и от ярости грыз свой жёлтый картуз.

Уняв злобу, подходил Гнилушка к зеркалу. Он моргал и щурился до тех пор, пока в глазах не гасли зелёные огни, он изгибал тонкие, в ниточку, губы, делая сладкую улыбочку. А когда появлялся на людях, в глазах его, как всегда, тускло поблёскивало масло, а с тонких губ текли медовые слова.

Все преступления по-прежнему сходили Гнилушке с рук, ловко обводил он вокруг пальца простаков-свирельцев, а порошки и микстуры Гематогена попросту выбрасывал на помойку.

В ночь карнавала Гнилушка отправился за новой поживой. Что ему какие-то кусочки розового дерева, наворованные из Плошкиной мастерской! Мало ему кусков! Срубит он себе потихоньку целое серебряное дерево, да не одно, а два, десять!

Пробравшись к роще серебряных деревьев, Гнилушка остановился, прислушался.

— Не торчит ли поблизости старик Хвойка со своим новым ружьём? — пробормотал он, озираясь.

Потом схватил топор, подкрался к самому стройному деревцу и изо всех сил рубанул его. Деревце вздрогнуло и застонало — никогда ещё топор не касался его ствола. Но топор отскочил, и на стволе не осталось никакого следа.

Второй раз размахнулся Гнилушка — снова застонало деревце, и опять отскочил топор. Ведь древесина серебряного дереза была крепче железа и подчинялась только добрым рукам.

Поплевал Гнилушка на ладони, как это делали перед работой Рубако, семь братьев-лесорубов, и рубанул по стволу с тройкой силой и злобой. По-прежнему осталось деревце невредимым, но застонало громко и протяжно. Стон его был похож на звон струны, которую рванула грубая рука.

Долго дрожали ветви деревца, а листья звенели, и в вечернем воздухе далеко разлетались серебристые звуки-осколки.

Вдруг Гнилушка услышал топот: наверное, это бежит лесник Хвойка.

— Тьфу, чёртова коряга! Железо, а не дерево! — выругался Гнилушка. — Надо уносить ноги! Прокрадусь потихоньку на реку, разживусь красной рыбкой...

Лесник Хвойка — он, оказывается, тоже не был на карнавале — подбежал к Серебряной роще, прислушался: всё кругом тихо.

— Уж не померещилось ли мне — будто стук топора? Вздремнул, что ли, я нечаянно? — бормотал Хвойка. — Да нет же, не дремал ни капельки... Э-э-эх, подводят старые уши, и Фитильков аппарат не помогает. Или аппарат он мне сделал не ахти какой?.. Побежать разве к людям, спросить, не слыхали ль они чего? Нет, не побегу... Опять станут говорить: «Пора тебе, Хвойка, на Маковый лужок...»