Ловля ветра
вернуться

Валентинов Андрей
Шрифт:

1977

Рембо пишет из Хартума

В девятнадцать пожухли краски. Все без толку — живешь, творишь.. Среди джунглей, в болотах суданских, Позабуду проклятый Париж. Ничего, что мечты не исполнятся. Что известность? Людей смешить? Не нужны им усталые звонницы Отгоревшей моей души. Здесь — тоска. Ничего не хочется. Нил в закатных лучах весь розовый… Ничего, что поэзия кончилась. Жалко только, что слишком поздно.

1978

Какая жалость!

(старинные куплеты)

Все не везет, какая жалость! Я, как с французами сражались, В полку гусарском воевал. Все при крестах — я в плен попал. Не удалось, А удавалось! Но не пришлось… Какая жалость! Играл в картишки раз нечисто, И выиграл рублей уж триста, Но тут сосед разоблачил, И я, конечно, битым был. Не удалось, А удавалось! Но не пришлось… Какая жалость! Решил я как-то с сослуживцем С казенной кассой подружиться. И, вроде, был от риска прок, Ан ревизор — и мы в острог! Не удалось, А удавалось! Но не пришлось… Какая жалость! С друзьями принял я решенье Принять участье в возмущеньи. Но разбежались все из страху, А я попался — и на плаху. Не удалось, А удавалось! Но не пришлось… Какая жалость!

1976

Марш к Иркутску

1920

К Байкалу, сквозь дебри, уходят колонны. Мелькают вдали то изба, то погост. И снег застывает на наших погонах Цепочкой нежданных серебряных звезд. «Мы будем в Иркутске!» — сказал вчера Каппель, И мы прохрипели три раза «Ура!». Да только нога разболелась некстати, И холод — считай, минус тридцать с утра. Стоят одиноко дорожные вехи, Лишь сосны кивают солдатам в пути… Кто там в Нижнеудинске? Наши ли? Чехи? Как встретят? А хватит ли силы дойти? Сегодня сказали — Колчак арестован. За понюшку продал Иуда-Жанен. Похоже, всем нам общий крест уготован, Ведь «черных гусар» не берут они в плен. От роты остался пустяк — только двое. Сто десять штыков — наш отчаянный полк. В промерзлой земле мы могилы не роем — Друзья нам простят, что не отдали долг. А вспомнят ли нас, как мы здесь замерзали, Как гибли в проклятом таежном кольце? А ночью все снятся знакомые дали, И мама встречает на старом крыльце…

1977

Эмигрантская "Станица"

Затихли за морем российские звоны. Кругом заграница, и нечего жрать. Пропал наш Голицын — он грузит вагоны. Ушел Оболенский в шантан танцевать. Кем стали вы нынче, друзья боевые? На что променяли гвардейский свой дух? Поручик Голицын берет чаевые, Корнет Оболенский ласкает старух. Союзнички лижут зады комиссарам, А нам нет покоя ни ночью, ни днем. И только на праздник берем мы гитару И в бешенстве пьяном «Станицу» поем: "Четвертые сутки пылает станица, Потеет дождями донская весна. Раздайте бокалы, поручик Голицын, Корнет Оболенский, налейте вина."

1985

Надпись на книге

В тиши тисненой переплета, Как средь кладбищенских оград, Давно уже не сводят счеты, Давно не требуют наград. Но память славных и бесславных Роняет отблеск на листы, Давно уж пред судьбою равных, Давно оставивших посты. Они друг друга убивали, В крови неправый суд творя, А тех, кто выжил, ожидали Чужбина, ссылка, лагеря. Как их закончились минуты, Кто был, кто не был погребен?.. Печальный очерк русской Смуты, Чреда ушедших вдаль имен.

1988

* * *

Он стать Петром стремился, Но в чем-то был изъян — Петр новый не родился, Родился царь Иван. Он Грозным был и Лютым, Безжалостным — к своим. И целых два Малюты Стояли рядом с ним. Он лихо брал Казани, Хитер был и умен. И Курбские бежали От страха за кордон. Сильвестров, Адашевых Малютам отдавал, А всяческих Грязновых На диво всем прощал. Бессмертным быть стремился И умер средь грехов. А следом воцарился Никита Годунов.

1979

Боливийский дневник

Здесь все по-другому. И ноги устали, И наши винтовки тяжелыми стали, И шага не слышно в лесной темноте. Не Сьерра-Маэстра… И годы не те… Но если немеют, Но если слабеют И даже винтовки коснуться не смеют, И если при жизни уже бронзовеют, Так, может быть, лучше Боливия? Друзья далеко — им сюда не добраться. А здесь нет подмоги — молчат и таятся… Кругом обложили, долины утюжат, И рейнджеры, словно стервятники, кружат. Но если ты знаешь, Что годы теряешь, Что другу не друг ты уже, а мешаешь, И если нет дела, а только болтаешь, Так, может быть, лучше Боливия? Наверно, когда я истлею в могиле, Меня не поймут в этом вспененном мире. Рецептов есть много, как людям помочь. А мой — лишь винтовка и душная ночь. Но пусть осуждают, Пускай отлучают, Пусть дети меня лишь со снимков узнают. Быть может, поймут. Ведь порой понимают, Что все-таки лучше — Боливия!

1977

Исход

1.
Идем сквозь пустыни, идем сквозь дожди. Ведут нас куда-то седые вожди. Веленьем пророков, ушедших в века, Идем мы к далеким чужим берегам, Где нет ни страданий, ни горьких забот, Где счастье и воля добравшихся ждет. Суровы законы на нашем пути: Ждет смерть тех, кто с нами не хочет идти. Хоралы надежды нам трубы поют, Но только сомнения в сердце живут: Сквозь годы и грозы пришлось нам пройти, Да землю пророков никак не найти. Но слышим кругом: сомневаться не смей! Надейся на опыт и мудрость вождей! И крепче вбиваем мы в землю свой шаг, И эхо летит, отдаваясь в веках.