— А расскажите мне про свою жинку. Какая она?

— Разве это можно рассказать!

— А конечно же, можно! Очень она красивая?

— Да нет, пожалуй, нет. Разве дело в этом! У Вари была очень красивая подруга, но полюбил-то я не её, а Варю.

— А за что?

— Да пойми ты, любят не за что-то или почему-то… Любят, и всё.

— То вы просто не хочете сказать. Как это так — встретил дивчину, сразу её полюбил, а за что, неизвестно… Так не бывает! С чего-то ведь началось…

— Не знаю, с чего началось. Может быть, с того, что она показалась мне такой маленькой, такой хрупкой и нежной, что её чуть ли не ветер может переломить…

— И вы её пожалели? — подсказала Марийка.

— Вовсе не нужно было её жалеть! Она была такая живая, веселая и подвижная, как ртуть. Моторная, как ты говоришь про себя.

— Правда? — обрадовалась Марийка.

— Только, наверно, эта живость делала её хрупкость и ранимость ещё очевиднее. И мне всё время хотелось быть с нею рядом, чтобы оградить, охранить её от всего, что могло ранить её… Да ну тебя, хватит об этом. Спи давай!

Вопросы Марийки разбередили давно ноющую рану. Всё так и было, как он сказал. Так с Варей всё началось, так продолжалось все последующие годы до черного июньского дня, когда на окраину Киева упали первые бомбы, а через два часа после объявления по радио он ушел в военкомат… Но до этого так ли бережно хранил он Варю от тягот и всякой скверны жизни? Любовь оказалась незамутненной, но не приглушал ли её чистый голос бытовой шум? И не стало ли многое, что прежде каждый раз было радостным открытием, отдавать привычкой?..

Хуторская жизнь шла заведенным чередом. Вопросов о любви. Марийка больше не задавала, только иногда Шевелев ловил на себе её необычно внимательный взгляд, словно она пыталась что-то в нём разгадать или понять, открыть то, что скрывалось за привычной хмуростью.

— Ты что? — спрашивал он.

— Та, дурныци… — смеясь, отмахивалась Марийка.

Однажды Шевелев, который уже лежал в постели, заметил, что Марийка слишком долго молится — раза три повторила свою вязанку из молитвенных отрывков.

— Ты что так усердствуешь? — спросил он. — Праздник, что ли, какой?

— Может, и праздник, — сказала Марийка. — Не мешайте, дядечка…

Она ещё раз повторила свою путаную молитву, но, вместо того чтобы пробежать к печке, подошла к кровати, нерешительно переступила с ноги на ногу, потом поспешно перекрестилась, перекрестила его и юркнула к нему под одеяло. Её била дрожь, как в жестоком приступе лихорадки.

— Ты что это выдумала?

— От шо надо, то и выдумала. Подождите, дядечка, я сейчас перестану труситься и всё скажу…

— Иди на печь, там согреешься и перестанешь трястись.

— Не пойду! — сказала Марийка. — От хоч убейте, не пойду!.. Как же вам не совестно, дядечка Михайло, вы такой разумный, такой образованный, отак хорошо про любовь рассказываете, а сами про неё ничего не понимаете… Как же вы не видите, шо я вас люблю?

— Ты что, сдурела? Какая любовь?! Да я тебе в отцы гожусь! Соплюха! От горшка два вершка, а туда же — любовь… А ну, марш на печь без всяких разговоров…

Он нарочно грубил, чтобы обида отрезвила Марийку, даже пытался вытолкнуть её из постели, но Марийка обхватила руками его за шею и изо всех сил прижималась к нему.

— Не пойду! От хоч лайте, хоч побейте, всё равно не пойду… Дядечка Михасю, ну что я могу сделать, если так дуже вас полюбила? И какая я соплюха, если я совершеннолетняя?.. И что из того, что вы старше? Разве любят по метрике?.. Я сначала сама не понимала, я только недавно поняла, как вас люблю. Так что, я должна брехать и притворяться? Вы сами всегда говорили, что брехать не годится. И разве это стыдно — любить? Я же ж вас люблю, любимый мой дядечка Михасю… Так люблю, что и сказать неможно…

Давясь словами, Марийка горячо шептала ему в самое ухо и дрожащим телом всё прижималась и прижималась к нему. Шевелев не был ни святым, ни железным. Голод истосковавшегося мужского тела оказался сильнее доводов разума и совести.

Он проснулся перед рассветом, Марийка не спала и, стараясь не разбудить его, тихонько всхлипывала.

— Ну вот, — сказал Шевелев, — добилась своего, а теперь ревешь.

— Ах, дядечка Михасю, да разве я о том плачу?.. Я с перепугу плачу. Я за счастье своё испугалась. Ото только теперь поняла, какую беду едва сама не наделала… Какая же я была дурацкая дура, что тогда рассказала про полицаев, что будут они искать всех чужих, и вы собрались уходить… Ну, тогда я вас не пустила, так вы же потом всё равно могли уйти! Ушли бы как-нибудь потихоньку. И пропали… И получилось бы, что я сама и вас, и счастье своё погубила, из дома выгнала…

Марийка уткнулась лицом ему в плечо и заплакала в голос. Шевелев, как маленькую, поглаживал ее по голове и успокаивал. Постепенно Марийка затихла, потом сказала:

— Ну ладно, хватит плакать по тому, чего не было. Пора за хозяйство приниматься.

Шевелев не сожалел о том, чего не было. Достаточно того, что случилось на самом деле. Теперь, когда схлынула волна возбуждения, ему было мучительно стыдно. Ну, она девчонка, несмышленыш, что с неё взять. А он-то хорош, старый козел! Пробудившуюся в ней жажду любви она приняла за любовь, а он, как последний подлец, воспользовался… Она спасла ему жизнь, а он отблагодарил тем, что искалечил её жизнь.