"Ангел!" — можно воскликнуть про себя, в первое мгновение, но потом успокоиться, узнав в большой и плотной тени серую цаплю, и вспомнить, что видел ее днем — она прилетала на грязный, но оживленный ручей, текущий недалеко от дома. Там много головастиков и орущих по ночам лягушек, и она охотилась там, пугливо и серьезно прохаживаясь вдоль неглубокого ручья. Там были и белые цапли, но они меньше серой. Вот и выходит, что полет ангела похож на полет возвращающейся с дневной охоты цапли, и никак не на полет журавля, тем более чайки, или дикого ворона, и уж точно не на суетливые движения жирного городского голубя. И если верно то, что: "Ангел — ты цапель!", то верно и обратное: "Цапель — ты ангел!". Ищите в небе цаплей, господа, и тогда, возможно, вы увидите… ангела? Но только одна просьба: мучачочиканосы, не ловите ангелов руками! Тем более что в темноте все цапли серы.

31. Двадцать первый день на планете обезьянн. Вода должна быть нежной.

За окном коротким сигналом пиликнул автомобиль — это Абызн и значит пора, значит преследовавшие его выходные догнали и подвижное воскресенье уже здесь, а вчерашняя суббота — последний и неторопливый поход по знаковым для него местам, стала прошлым. За окном осень роняет раскрашенные листья, в воздухе замер все про себя знающий сигнал, Абызн, наверное, зевает за рулем — и оставляя так и не нарушенный им союз красно-черного листа рябины и белой бумаги, Примат поднял станковый рюкзак.

Абызн действительно зевал.

Положив на заднее сидение пятнистый, такой же, как и он сам, рюкзак, Примат уселся рядом с другом, и привычный скрип кресла не удивил его. Заводя машину, демонстративно зевнул Абызн, намекая на то, что воскресенье всего лишь раз в неделю.

Быстро промелькнул серый от стандартности панельных домов и желто-красный от теряющих листву деревьев город, пустой и свободный от движения, и машина вырвалась на уже ничем не стесненный и рвущийся во все стороны осенний простор.

Но простор не прост — он похож на блистательную речь удачливого адвоката, или на последнее слово приговоренного к смерти бунтаря, он разделяет город и сто двадцатый километр.

— Айм педаллен, — на гевронском проговорил Мак, поцеловав спящую Шимпанзун в щеку, — андер ту штуден корпен, антимеморизн!

(Я побежал, а ты учи уроки, не забывай!)

— Натюрлих, — на гевронском же ответила ему Шимпанзун, не открывая глаз.

(Да, конечно, обязательно.)

Мак улыбнулся. Он счастлив, ему все еще нравится его гевронско-русбандское семейное счастье, в чем-то даже не свадебное путешествие, а свадебное приключение. Но ему нужно спешить — сегодня он дежурный врач в муниципальной поликлинике Хрюхерноса, и значит должен оставить теплую утреннюю постель и завернувшуюся в одеяло обезьянну. Русбандскую, а значит красивую, вот уже месяц жену. Он изменил предписанным традицией стандартам, ему приятно рассматривать уже привычно длинный воскресный сон Шимпанзун, ощущать ее утреннее тепло и чувствовать сожаление своей временной утраты, и медленно, с удовольствием объяснять и проговаривать ей непонятные гевронские слова. А все очень просто — особенности национального характера еще не отделены от красоты ее лица, от стройности и упругости, и интереса путешествий — от желания до удовлетворения. Мир прекрасен, он уверен в этом своем заблуждении, но все же старается не давить своей уверенностью на все еще загадочную для него, не смотря на доступность тела, русбандскую душу. И правильно делает.

Сев в машину, конечно же в "Воблу", он громко хлопнул дверцей — такой гевроньский щютка. Дрогнули ресницы, но Шимпанзун не открыла глаз. Тишина, и в этой тишине: "Вода должна быть нежной?" — тише тишины шепнул ей ангел сновидений.

Сто двадцатый километр.

— Точно здесь?

— Вон ориентир, — кивнул на высоковольтную линию Примат, — карты Гамадряныча не врут.

— Ну-ну, — потягиваясь после водительского кресла, огляделся Абызн. — Хорошо здесь, вот только ориентиры пейзаж немного портят. Пойти, с тобой что ли, пошастать?

— Служи, теперь моя очередь отдыхать. Тем более если лесникам попадешься — все премиальные скосят. А у тебя детеныши, а у лесников карабины.

— Угу, — согласился с доводами Абызн, — вот только о службе не надо, а? Сегодня воскресенье, понедельник только завтра.

— Не ной, — Примат уже вытащил рюкзак. — Ну что, присядем на дорожку?

— Нытик нытика просил, — буркнул Абызн, но тоже сел на камень напротив Примата. Посидели, помолчали, посмотрели друг на друга и на дорогу, на разбегающиеся от нее бескрайние болота и сопки, раскрашенные яркой палитрой поздней северной осени, заметили несколько упавших за время молчания листьев и заглянули друг другу в глаза. Абызн понимает, что Примат в общем-то разумный обезьянн, однако не менее разумная обезьянна Шимпанзун оставила в степных глазах друга заметный тусклый след. Потускнели внутренние степи, но Абызн опытный смельчак и знает механику временных явлений, и надеется на прояснение черных и по-обезьяннски нечужих ему глаз. Сейчас, сидя на мягком от мха камне, он понимает бесполезность слов и рад тому, что Примат наконец-то собрался сходить на рыбалку. Пускай побродит и устанет, и может быть нетронутая человеком природа и уже осыпающиеся яркие листья закрасят глупый тусклый след?

— Вздрогнули? — предложил Абызн, разгоняя нудные мысли.

— Пора, — согласился с ним Примат.

Примат понимает, что Абызн, конечно же, беспокоится за него, хотя он и скрывает это. А Примат скрывает свое состояние, а он от Примата свое беспокойство. Но сейчас Примат спокоен — он в начале движения, и Абызн помог надеть ему удобный, потому что станковый, рюкзак.

— Ты похож на международного террориста, — оценил тот соединение обезьянна и рюкзака, — тебя уже в десяти метрах не найти.

— А ты на домашнего, — улыбнулся другу Примат.

— Уж больно я грозен! — не стал спорить друг. — Ходить долго будешь?

— Пока жорево не кончится, я же говорил. Обойдемся без точных дат, заодно и вес сброшу.

— Может, все-таки подскочить? Мне не трудно, только договоримся, на когда.

— Не забивай голову мелочами. Я звякну, когда вернусь.

— Если не вернешься к пятнице, в субботу пойду искать сам.

— Спасибо за заботы, искатель, — протянул руку Примат, — пока.