— Извини, — объяснил он ей ситуацию, заклеивая скотчем рот, — но вам придется потерпеть, я думаю, до утра.

Выходит, что они действительно на его стороне — на этой стороне улицы и на этом берегу похожей на ручей реки. Он сидел на коробке у чердачного окна и ждал, пока в доме напротив погасят свет и когда перестанет мигать изменчивым светом телевизор. Так, вскоре, и вышло.

Чувствуя, как взгляд Мака скользит по ее обнаженному телу, Шимпанзун прижалась влажным лбом к холодному стеклу, вглядываясь в частично освещенную фонарями ночь. Ночь предъявила свои права — дни стали заметно короче.

А в доме Гибнсенов темно, уже легли, но ее все-таки то смутно, то явно тревожит чердачное окно. Вот только телевизор дерганым светом мешает взгляду и заставляет плотнее прижиматься к стеклу и охранять темноту ладонями.

Окно — это око, черный зрачок, немигающий глаз, неподвижный внимательный взгляд, и показалось, что она вот-вот, сейчас, увидит движение серой тени.

— Чессенреппен? — снисходительно и из-под одеяла поинтересовался Мак.

— Ты мне мешаешь.

Примат уперся взглядом во вдруг возникший, такой знакомый и как показалось, вниманием к нему застывший силуэт — она прижалась к стеклу, собрав в ладони темноту.

— Ты мне мешаешь, — ответила она Маку, не отрывая лба от холодного стекла. Ей показалось, будто большая серая тень сильной птицей мелькнула у чердачного окна.

Примат распахнул окно, сильно дернув на себя — стеклопакет, показалось, лязгнул на весь город. Но это только кажется, а холодный ветер, должно быть отрезвляя, ворвался снаружи внутрь, обдав его ощущением полета и близкой, студеной воды. Это северный ветер, он дует с моря.

— Наух ваххен глюккен? — задал второй вопрос из подушек Мак. И если Шимпанзун тревожит чердачное окно, то его тревожат ее пустые глюки.

(Снова глупые догадки?)

Она не ответила. Ей показалось или она заметила, будто в том окне стекло быстрым бликом отразило уличный свет. Или, все-таки, это была серая тень?

Неужели она не видит его? Но автомат в руках уже щелкнул предохранительной скобой и, не дав ответа, прекратил вопросы.

Холодный ветер с моря — это ангел влетел в чердачное окно.

Ей и самой неловко, но прежде чем заснуть, она часто прижимается лбом к стеклу и несколько долгих секунд рассматривает что-то там, в темноте, в доме Гибнсенов, в чердачном окне, которое никогда не бывает освещено. Стыдно признаться, но она побывала на том чердаке, с Бандерлой, когда ее родителей не было дома, и естественно ничего ужасного там не обнаружила.

Но посмотрев оттуда на свой новый дом, все же почувствовала ясный внутренний холод и невнятное воспоминание неконкретной фразы о какой-то планке. А холод там — как от стекла здесь.

В руках, предательски, несогласно задрожал автомат — как та свеча на отпевании Мичурина. Между ним и Шимпанузн не больше двухсот метров, и вода поэтому не в счет, но дрожь в руках не позволит выстрелу точно выполнить вдруг, сразу принятое решение. И еще — кажется, снова кто-то или что-то пялится ему в спину? Дружно зашевелились Гибнсены — они что, тоже чувствуют ветер?

Ангел влетел в окно и, приземлившись за спиной Примата, сложил свои большие крылья. И хоть обезьянн почувствовал ветер, но не заметил его самого. А вот три другие обезьяннские души задрожали, заметались, всплеском колыхнувшись внутри тел. Неужели он задел крылом? Он был осторожен.

Случается, не рассчитав движения, а иногда и нарочно ангел касается крылом обезьянна, и тогда эта случайность или намерение заставляет души или светиться, или чернеть перекаленной нитью — у кого как. Прикосновение ангела — знак, предложение раньше срока, оно может превратить свидетелей в упорных пророков — погонщиков стад, или пустоглазых охотников — предводителей стай.

Неужели он коснулся? Среди них есть девочка, почти детеныш, и если это так — то, возможно, он испортил ей жизнь. Ведь у нее появится шанс стать или святой девой, или великой блудницей — выбор за ней. Это случайность, он не хотел.

Мак нажал на кнопку "лентяйки" — и телевизор смолк, не перестав кривляться экраном. Хотел сказать ей что-то еще? Или заметил, услышал в тишине неясную, но тревожную ноту в обнаженной стройности прекрасного и только что принадлежавшего ему обезьяннского тела? Показалось, ощутил, как черное стекло холодит ей влажный лоб.

Примат прицелился — дистанция двести, так что планка осталась лежать, как лежала, вот только мушка дрожит, а силуэт в окне не исчезает.

Исчез звук — она заметила это, но твердое, холодное, темное, прозрачное стекло не отпустило. Она вдруг вспомнила продолжение давнишнего сна: на одной из лохматых лошадок сидит Примат, и кажется, боится раздавить ее. И сама она на лошади, но за спиной кочевника в лохматой шапке, а ее синеглазая и белокурая дочка в надежных руках другого пастуха. Ей страшно — под размытым берегом и сломанным мостом шумит быстрая река, а она крепко держится за пропахшую степью, кострами, овчиной и войлоком спину, и боится за себя и за ребенка, при этом точно зная, что с ними все будет в порядке. Влажная почва, промокший "УАЗик", и он остается на том берегу, а она знает, что водителя зовут Мичурин. Мокрые бревна моста, но лохматые лошадки уже цепляются за них копытами. Веселые глаза у степняков, и тревожные — у лошадей. Отпущены поводья — лошади сами знают, как и по каким бревнам ступать.