И тут болезнь оказалась уже в нём.

И эта зараза требовала еды.

Он рявкнул громче, тряхнул рукой, пытаясь прогнать болезнь, но она забралась глубже, стала рыться в памяти и доставать подробности, которые он не вспоминал уже почти двести лет. Он услышал старые песни Дня жизни с Кашиика, увидел лица: старый Аттичиткак, Коллабов, любимая Молла, – только их лица сейчас менялись, таяли и растягивались, а губы изгибались в странных, презрительных усмешках. На него взирали глаза отца – он видел, как тот пытался скрыть свой стыд. Они знали, что болезнь уже в нём, и что эта болезнь может сделать с детьми. Они знали, что он убьёт их прямо в камерах и будет пожирать их ещё тёплые внутренности, засовывая их себе в рот, не прожёвывая, порабощённый болезнью и её аппетитами. Они видели, что болезнь никогда не насытится, что она будет убивать и пожирать, пока не останется только кровь, которую тоже можно слизать с холодного дюрастального пола. Они говорили: "Вот истинная песнь Дня жизни: ешь и убивай, ешь и убивай".

Нет, это невозможно! Такого не может быть!

С громкими криками, почти оглушительным рёвом в своих мыслях, он почувствовал, как приходит болезненное забытье, и был благодарен этой возможности скрыться, уйти от своих ощущений. Он не пытался убежать от них, а сам с готовностью шёл к ним.

* * *

Захара отпрыгнула, инстинктивно пригнулась и выставила обе руки для защиты. Чубакка вслепую махнул рукой с торчащим шприцом, и игла пролетела по камере как неудачно кинутый дротик, ударилась о стену и пропала из вида. Если бы Захара не пригнулась, рука вуки перебила бы ей горло.

– Эй, приятель, полегче, – Хан взял его за руку. – Чуви, это же просто...

Чубакка развернулся к нему, крича в полный голос, и Хан тоже отпрянул, нахмурился и уставился на Захару.

– Ты что ему сделала?

– Ничего. Я ввела ему то же, что и тебе.

– Похоже, на разные расы оно действует по-разному. Никогда об этом не задумывалась?

Он опять перевёл взгляд на Чубакку, но у того на лице застыло чужое выражение, враждебное, без следа сознательности в глазах. Казалось, вуки не понимает, что происходит, напуган и готов броситься на любую опасность. Острый, дикий запах, который Захара едва учуяла раньше, усилился и проник повсюду, как будто некая железа агрессии в его теле стала резко выбрасывать гормоны. Он рычал, не переставая.

Одновременно Захара заметила опухоль. Всё началось с горла – оно стало раздуваться, а потом то, что она раньше приняла за рык, превратилось в придушённое дыхание.

– Что такое? – спросил Хан. – Что у него случилось с шеей?

Захара не ответила, не в силах разобраться в собственных мыслях. Неужели ей удалось отыскать нескольких выживших на борту баржи только для того, чтобы ещё больше помочь болезни?

Она взяла себя в руки и стала размышлять: либо антивирус ослабил иммунитет вуки к патогену, либо болезнь за последнее время стала более агрессивной, настолько, что инкубационный период сократился от нескольких часов до нескольких минут. В любом случае...

Чубакка с грохотом рухнул на колени, обхватив руками голову, и закачался вперёд-назад с жуткими булькающими звуками, которые постепенно ослабевали. Он поднял голову (ему это многого стоило), и Захара больше не заметила в его глазах злобы. Но то было лишь побочное действие кислородного голодания. Взгляд вуки затуманился, а могучие плечи подались вперёд под действием силы тяжести, и огромное тело грохнулось ничком на пол.

Захара присела.

– Помоги мне перевернуть его, – бросила она Хану.

– Что? Зачем?

– Помоги!

Хан обхватил Чубакку за плечи, а Захара подняла его за бёдра, перевернув грузную тушу на спину. Пропустив руку под мохнатую голову вниз по шее, она подняла вуки вверх.

– Найди шприц.

– Э-э, нет уж, – Хан помотал головой. – Не будешь же ты ему второй раз колоть эту штуку.

– Хочешь, чтобы твой друг жил? Тогда найди этот проклятый шприц.

Хан мгновение переваривал её слова, а потом пошёл в дальний угол камеры, бормоча что-то под нос. Захара поняла, что сейчас жизнь вуки во многом зависит от того, насколько ей удастся убедить Хана. В противном случае, если Хан будет ей мешать, ей останется только дать Чубакке спокойно умереть.

Хан вскоре вернулся со шприцем в руках.

– Надеюсь, ты...

Захара выхватила у него шприц, слила из фиала остатки антивируса и запрокинула голову Чубакки назад. Стараясь не задевать артерий, она ввела пустую иглу. Услышав знакомый звук, когда игла проткнула кармашек с жидкостью, Захара потянула поршень на себя. "Дроидам такое не под силу, – подумала она. – Такое ни одному дроиду не придёт в голову".

И, наверное, не без причин.

Шприц стал наполняться серо-розовой жидкостью. Хан молчал, но она слышала, как сухо щёлкнуло его горло, когда он с трудом сглотнул. Опорожнив шприц, Захара ввела его вновь.

После трёх раз опухоль стала спадать.

* * *

Крики в голове Чубакки усилились.

Какова истинная песнь Дня жизни?

– Я внутри тебя, – шептала болезнь, – и ты будешь петь так, как скажу тебе я. Мои песни будут убивать и пожирать. Ты будешь петь их, пока я буду внутри тебя. Ты будешь петь их, пока я голодна, а я всегда голодна.

– Да, – ответил Чубакка болезни. Когда он серьёзно о чём-то думал, мысли развивались прямолинейно, – да, ты внутри меня. Я вдохнул тебя, когда открылась дверь камеры. Так же и Хан вдохнул тебя и тут же стал кашлять и задыхаться. Но потом врач дала нам лекарство.