Молчание. Нужно молчать, чтобы услышать, не гнался ли кто за Пахрудином по пятам, не притаился ли он сейчас в другом отсеке, дожидаясь, пока Пахрудин закончит свой рассказ, чтобы открыть улей свинца. Раз-два-три. Сердца одиннадцати бились гулко – птицы-снегири грудкой о клетку. Притаился или нет? Нет или притаился?

Не слышно никого. Там нет никого. Но лучше еще немного помолчать, чтобы убедиться – Пахрудин привел с собой только страх.

– Чернуха меня спасла. Сегодня будешь есть мою лепешку, – закончил свой рассказ Пахрудин, обращаясь к собаке.

Чернуха приподняла зад с отвислыми пучками грязной шерсти. Вильнула.

– Без воды никаких лепешек не будет… – глухо отозвалась Валентина.

Первая волна страха сошла, нахлынула вторая – их ждет смерть от жажды. Еще день без воды, и они будут чмокать сухими губами, чтобы не захлебнуться от жажды. Оставалось одно – ждать дождя.

Люда ждала вместе с другими – принюхивалась к воздуху, вяло текущему из отверстия, но еще она думала, напряженно думала о человеке, притаившемся в доме напротив. С каждым днем вопросов становилось больше, но ответить ни на один из них она по-прежнему не могла. Кто он? Что делает здесь? Что связывает его с Чернухой?

Воздух не пах предчувствием дождя. Ветер не загонял в отверстие шалящих потоков. Значит, нет на небе туч, гроза ему не грозит. Окошко было слишком узким, не показывало неба, только нижние слои воздуха у самой земли – пыльные, пасмурные.

Расселись по своим кроватям. Старались не шуметь, не отвлекать друг друга от тяжелых дум и еще не переваренного страха. Люде захотелось в туалет. С появлением снайпера они ходили в ведро в углу третьего отсека и сразу выливали его в вентиляционное отверстие. Эти следы свежей жизнедеятельности валялись на земле у фундамента с той стороны. Запаха пока не было – сковывал холод. Но к весне, если они доживут до весны, запах появится.

Люда помяла в кармане лист из «Братьев Карамазовых». Первые листы романа прошлись по ней шершавым Брайлем. Оказавшись в подвале и пережив несколько подземных месяцев, она избавилась от угрызений совести и научилась хорошенько тереть листы, чтобы они стали мягкими, не скребли, не царапали, подтирали начисто. Перетертым, Достоевский оказался не таким уж шершавым.

Перетерпела кишечный спазм. После возвращения Пахрудина, Люда боялась покидать и эту часть подвала. Может быть, кто-то уже приоткрыл дверь, заложенную кирпичом, просочился внутрь, прошелся бесшумно по третьему отсеку и теперь ждет. Ждет начала следующей игры. На счет – р-раз.

Ничего не изменилось – печка, кровати и люди оставались на своих местах, но было уже по-другому. Со временем глаза Люды свыклись с серостью, которая стояла в каждом углу на страже. Иногда казалось, она живет в брюхе серой мыши – сыром, склизком, пахнущим пометом, скопившемся в балках ее кишок. Легкие Люды научились дышать мышью и пылью. А она сама – не замечать сальных волос, потных подушек, запаха немытых тел. Она уже не слышала Дусиных стонов, молитвенного шепота Фатимы, гортанных выплесков Пахрудина, тяжелого скрипа кровати Уайза, стука трости Нуника – а он, не переставая, долбил ею землю, будто азбукой Морзе хотел передать сигнал SOS кому-то под землей.

Люда очнулась, оглядела подвал. До чего нужно довести человека, чтобы он принял условия такой жизни? Ушел под землю и притаился там в страхе? Не лучше ли выйти на поверхность все равно уже мертвого города и умереть с ним, предпочтя какое угодно небытие такому бытию?

Одни только мысли способны преобразить пространство – перекрасить серые стены в одуряющий черный. Одним только мыслям оказалось под силу превратить их сносное временное жилище в черную безнадежную дыру. Она засосала их и не выпустит из себя. Конец уже наступил, просто они этого не заметили.

Люда очнулась – теперь уже от мыслей.

– Поди сюда, – позвала собаку.

Чернуха послушно вылезла из-под кровати.

– Совсем ты у меня обвисла, – прошептала Люда, потрепав ее сиськи, похожие на прохудившиеся бурдюки.

Чернуха пошевелила рыжими пятнами над глазами – брови приподняла. На редкой бороде повисла голодная слюна.

Тихим движением Люда сунула руку под подушку, достала кусок лепешки, окаменевший с тех пор, как был припасен на черный день. Черный день пришел.

Чернуха сглотнула. Прежде чем взять кусок, она понюхала руку хозяйки. Взяла лепешку осторожно – слегка прикусила зубами, как загривок слепого щенка. Унесла его под кровать.

– У-у-у-у, последний кусок она собаке отдает. Лучше бы сама его съела!

Как ни были тихи движения Люды, Фатима их заметила.

– Собаке щенков надо кормить, – огрызнулась Люда.

– Если бы у меня была лепешка, я бы тоже отдал ее Чернухе, – вздохнул Пахрудин.

Подвал забормотал – Фатима принялась за молитвы, бусины ее четок позвякивали, ударившись одна о другую. Зашипел черный ящик.