Дед Семен нетерпеливо потер руки.

– Тэк-тэк…

Муж робко кашлянул. Через шею деда Семена был перекинут сантиметр. Казалось, дед Семен – доктор, пришедший навестить больного. Сейчас он подойдет к нему, лежащему на диване, и начнет выстукивать его дыхание.

Перекатываясь на коротких толстых ногах, дед Семен подошел к столу. Всплеснул короткими пальцами и замер, будто готовый ударить по клавишам невидимого рояля. Какое-то время дед Семен так и простоял, словно статуя пианиста в экстазе. Муж замер вместе с ним, клетчатое одеяло опало, и весь он как будто окаменел и уменьшился в размерах.

Набравшись из космоса сил, дед Семен, плавно дернувшись, опустил кончики пальцев на кожаное пальто. Людин муж заметно вздрогнул под одеялом. Теперь уже дед Семен казался великим композитором с талантом космического масштаба, а муж – начинающим музыкантом, впервые выносящим свой труд на суд великого маэстро.

То ли в комнате начал меняться свет, то ли на деде Семене каким-то образом отразился цвет бабушкиного платка, но по мере того, как он все глубже погружал пальцы в трещины революционного прошлого, его лицо наливалось темнобордовым. Резким движением отдернув пальцы от пальто, словно то было потрескавшимся крокодилом, дед Семен, раздувая сизо-багровые ноздри, повернулся к бабушке.

– Значит, сузить? – мягко спросил он.

– То есть… су… зить… – запнулась бабушка, на всякий случай снимая платок.

Людин муж глубже вдавился в диван. А сейчас дед Семен был фокусником, взмахнувшим руками и одним мановением заставивший мужа утратить плоть и форму. Во всяком случае, с того места, где Люда стояла, казалось, что под одеялом ничего нет.

Совершив довольно плавное для своего веса круговое движение бедрами, дед Семен сорвал пальто со стола, бросил его на пол и принялся топтать:

– За октябрь… за Ленина… за Сталина… за все… за все… за все…

Бабушка сипела носом. Муж кусал бахрому одеяла. Пальто лежало на полу, словно ящик, из которого на свет божий выскакивали фантомы прошлого и будили в людях кровожадные инстинкты.

Вспотев, дед Семен, громко сопя, подошел к бабушке и незнакомым прежде фальцетом крикнул:

– Я, да будет вам, Варвара Яковлевна, известно – мастер! Мастер, да будет вам известно!

Дед Семен оттер ладонью со лба пот. Развернулся со свистом юлы и выскочил в коридор, но порывисто вернулся, подбежал к пальто и еще раз пнул его. Погрозил бабушке пальцем и тем же фальцетом крикнул:

– И не смейте!

Не докричав, чего бабушка не должна сметь, дед Семен окончательно удалился, так хлопнув дверью, что с полочки посыпались старые зонтики.

Едва дверь закрылась, муж, вновь обретя плоть и форму, выскочил из-под одеяла, подбежал к пальто, поднял его и прижал к себе.

– Не накапать ли вам валидола? – как ни в чем не бывало, поинтересовался он у бабушки.

Сверля диоптриями закрывшуюся дверь, бабушка, подобрав подбородок, обиженно проговорила:

– А и шут с тобой… Сами сузим.

Разделка пальто на составные части была недолгой, но кропотливой. На него ушло несколько лезвий. Расчлененные куски кожи лежали на столе, и, казалось, никаким чудом им вновь не воскреснуть в пальто. Совпадением то было или нет, но и союз советских социалистических республик вскоре начнет распадаться, части будут откраиваться от него так быстро, словно отрезанные острым лезвием «Нева». Потом и город, в котором жила Люда, захочет стать отдельной частью, выйти из состава изношенного, вышедшего из моды и уже ни на что не годного пальто. Правда, оставались еще люди, подобно Людиному мужу и бабушке, пытавшиеся вдохнуть в него вторую жизнь. Теперь из подвала груда кожаных лоскутов на столе казалась Люде надгробием на могиле союза, которое скоро понадобится и ее городу.

Бабушка достала с балкона швейную машинку, но иголка не брала толстую кожу, на первом стежке ее головка сломалась. Три дня муж ходил на рынок, отыскивая самую толстую и прочную иглу. Такая была найдена. Началась самая ответственная работа – сшивание частей пальто. Муж строчил, а бабушка, потея и слабо кряхтя, вытягивала из-под иглы сшитые куски кожи, навалившись на них сухим весом.

– Тяните, Варвара Яковлевна, тяните! – приговаривал муж.

Бабушка тянула непослушную мертвую кожу. Кожа сопротивлялась в бабушкиных руках, будто хотела не возрождаться в пальто, а так и остаться безжизненной грудой. Но бабушка и муж, подобно двум реаниматорам, не дали пальто умереть. Машинка строчила игольными ударами. Муж изо всех сил крутил ее ручку, подталкивая ладонью кожу под иглу. Прочная нитка в челноке рвалась, но муж упорно доставал ее и наматывал на катушку. «Врешь, врешь», – приговаривал он. А бабушка ему вторила: «Ишь ты… ишь ты…»

Люда наблюдала за ними, и ей казалось, болезненная страсть бабушки и мужа к старым вещам достигла своей критической точки, на которой они должны опомниться или свихнуться. Но не произошло ни того, ни другого. Пальто загнивающим трупом прошлого отравляло сам воздух вокруг себя, но у этих двоих был иммунитет к его миазмам. С ума сходила только Люда – случалось это регулярно, в семь часов вечера, когда муж возвращался с работы, и они с бабушкой начинали строчить. Муж входил с улицы весь сплюснутый, поджатый. Такой вид он принимал у подъезда, где в это время на скамейке дышал свежим воздухом дед Семен. После знакомства с пальто дед Семен больше не улыбался ее мужу, он провожал его тяжелым взглядом круглых зеленых линз, а однажды даже крикнул ему вслед: «И не смейте!» Правда, и в этот раз не договорив, чего именно.