Шрифт:
Дубровничане являлись по большей части католиками и находились в состоянии фактической войны с Россией. Русский флот в Средиземном море задерживал дубровницкие суда и грабил их…
В Рагузе о Елизавете многие говорили как о знатной польке, потому что она прибыла в сопровождении поляков. Джурадж Градич оказался человеком, по сути общительным, хотя слова по-итальянски произносил медлительно. Не дожидаясь вопросов, он, в частности, сказал, что охрана дома необходима, потому что сыновья дубровницких патрициев способны на многие бесчинства, похищают девиц из бедных семейств, устраивают драки и поединки на базарных площадях… Михал и Чарномский слушали, хмурясь. Она улыбнулась и сказала, что ведь это прелестно!..
– …так похоже на «Ромео и Джульетту»!.. [77]
Но Градич не слыхал о Шекспире, что, впрочем, было вполне простительно, потому что в восемнадцатом столетии еще не полагали Шекспира классическим писателем, творения которого непременно следует знать! Михал сказал, что не понимает ее восхищения грубостью нравов. По голосу его она поняла, что он и в самом деле сердится, но все равно отвечала запальчиво, хотя и почти машинально, что нет, это он не понимает красоты, очарования жизни! Тогда он, а это было при Чарномском и этом Градиче, крикнул ей:
77
…на «Ромео и Джульетту»!.. – Дубровничане и сегодня полагают, что в основе знаменитой трагедии Шекспира лежит история любви одного из их соотечественников, Марина Бобалевича.
– Не болтай!..
Он крикнул по-польски. Она, пораженная его резкостью, замолчала тотчас. Градич, возможно, и не понял. Чарномский сделал вид, будто не понял. Потом она даже не имела времени дуться, потому что Михал немедленно заговорил с ней ласково и запросто; спросил ее о каком-то географическом или историческом труде, показывая дружескую уверенность в ее познаниях…
Градич говорил, что во главе русского флота в Средиземном море стоит некий Алексан, невежественный любовник императрицы, человек грубый, подлый и ничего не смыслящий в мореходном деле…
Она более не слушала и думала о себе, что ведь она сходна с этим Дубровником, с этой Republica Ragusina, сходна, потому что все сокровища духа Рагузы-Дубровника неизвестны миру… «и я!.. Никто не знает, какая я!.. И если Рагуза все же знает, какова она, то я и сама не знаю, какова я!..»
Она и Михал снова просмотрели сочиненное Михалом «Завещание императрицы Елизаветы». Михал изготовил два варианта, французский и русский. Она рассматривала написанное его четким почерком:
«Testament d’Elisabeth, Princesse imp'e riale de toutes les Russies».
– Зачем ты сделал эту надпись? – спросила она.
– Так. Захотелось. – Он отвечал уверенно и небрежно. Она подумала, что он… проще всего было определить его отношение к ней словом «любит»…
Она тосковала, томилась, не понимала или нет, понимала, отчего ей так тоскливо, отчего это чувство неудовлетворенности, какой-то мучительной, какой-то телесной, исходящей из нутра и мучащей тело, словно приступ лихорадки… В доме было тесно, много людей, это ее раздражало. Покамест не являлся сюда никто из дубровницких патрициев.
К счастью, в ее комнате имелся балкон. И можно было выйти на балкон и увидеть море. Она жила в четвертом этаже; прежде в самом верхнем этаже богатого дома размещались обыкновенно большие сундуки с одеждой и утварью. Это было высоко. Море было далеко внизу. Там, внизу, на море, гуляли на лодках дубровничане, освещали волны разноцветными фонарями и порою пели так громко, что она, стоя на балконе, слышала, различала даже слова. Это была славянская речь, и она даже и понимала многое…
Поверни свой парус белый,Воротись, неблагодарный!Взявший сердце, вор коварный… [78]78
Из стихотворения С. Бобалевича «Ариадна». Перевод с сербо-хорватского И. Н. Голенищева-Кутузова.
Было полнолуние. Огромная круглая луна, пятнистая смутными теневыми пятнами, встала на небе, словно бы стоймя, как ставят большие блюда в буфете. Она увидела человека, который взбирался к ней по стене, легко упираясь ногами длинными, цепляясь руками за грубые каменные выступы… Она боялась не более одного мгновения, потом узнала его! Глаза ее тотчас заблестели, губы улыбались. Она не хотела окликать его, потому что он был так высоко. Ее оклик мог заставить его вздрогнуть, а он был высоко…
Он прыгнул к ней на балкон, спросил дружески, как мальчик-приятель:
– Ты чего стоишь в одной рубашке?..
На рассвете она спросила, лежа рядом с ним, припав на его грудь лицом, сжимая губами его правый сосок, но оторвалась, приподняла голову и спросила:
– Почему же мы не вместе каждую ночь?..
Снова упала головой, лицом на его тело, нежное, теплое… сосок твердел в ее губах…
Михал длинными руками отвел от себя ее маленькое тело, встал на постели во весь рост. Он стоял над ней очень высокий, будто Колосс Родосский, виденный ею на каком-то рисунке, в какой-то книге; она не помнила, в какой… Повернулась на спину и прикрылась тонким одеялом, смотрела на него. Он одевался, уже спиной к ней.