Елизавете, то есть Алине, было не по себе. Она впервые услышала, что старый философ бывал в далекой России. Она даже готова была пожалеть о том, что желая прибавить облику Али Эмете более экзотичности, она выдумала княжество Волдомир. Само это слово «волдомир» сложилось у нее случайно, потом она поняла, что сложилось это слово из двух других слов: из слова «miroir» – «зеркало» [59] и из странного слова «Валдо», вычитанного ею в какой-то книге, это был некий Петрус Валдо, основавший антипапистскую секту вальденсов… Она бросила быстрый взгляд на старого философа, завладевшего общим вниманием. Вдруг она спокойно подумала, что наверняка он мало что знает об огромной России. «Надо быть смелее! – убеждала она себя, внутренне усмехаясь, в то время как ее лицо оставалось серьезным. – Courage, а не horreur!.. [60]

Она поднялась с видом взволнованности, приблизилась к философу и спросила трепетным голосом, не бывал ли он в княжестве Волдомир… Тут же она поняла, что фактически не рискует… Но ей было любопытно, скажет ли он правду! Она не сомневалась в том, что никакого княжества Волдомир не существует в природе! [61]

Господин Дидро обернулся к ней. Он уже знал, кто эта девочка. И он сказал правду, потому что в очень многих случаях вовсе не был склонен лгать. Он смотрел на Алину, любуясь ею, и сказал несколько задумчиво:

– Нет! – даже и резко, – такого княжества я не знаю.

Алина легко догадалась, что он сказал правду и смущен своим незнанием, это ее позабавило.

– Жаль! – обронила она. Затем покраснела, потому что сейчас должна была солгать, солгать просто, без вдохновения, ей не нравилось вот так лгать! Но она солгала: – Хотелось узнать о родине mam'a…

Она была ребенком, девочкой, смутившейся оттого, что невольно открыто выразила свои чувства перед чужими, в сущности, людьми. Она была ребенком, девочкой, произносившей так по-детски: «мама». Она была трогательна… И старому философу захотелось как бы утешить это дитя.

– Я не помню княжество Волдомир… (Да, уже не «не знаю», а «не помню»…) Но мне говорили что-то об Азове…

Она уже хорошо понимала, что приходится лгать с грубой простотою:

– Азов?! Дядя говорил и об Азове!.. – Вспыхнула… и тотчас погасла: – Я так мало знаю даже о прошлом моих родителей…

Да, она производила впечатление искренности и трогательности…

Она уже прочла «Орлеанскую Девственницу» [62] и скептически относилась к проявлениям пафоса и выражениям возвышенных чувств и мыслей. Но уже в своей спальне она решила, отпустив горничную и раскрывая на столике перед свечами в серебряном подсвечнике очередную книжку, что господин Дидро действительно сделал доброе дело, когда вместо никогда не существовавшего княжества Волдомир поднес ей, как подносят игрушку милому ребенку, некий Азов, существующий, должно быть, в реальности. Да, этот Азов надо было принять к сведению. А вообще-то все они, эти умные и приятные люди, такие интересные, с которыми ей было так интересно общаться, ничего, по сути, не знали толком о тех странах и землях, где им довелось путешествовать, то есть между «Персидскими письмами» Монтескье, никогда не бывавшего в Персии, и писаниями Дидро о России, где он и в самом деле побывал, не наблюдалось никакой разницы! И она решила для себя, кутаясь в пушистую шаль, наброшенную поверх сорочки, что все это всего лишь свойство времени, в котором ей довелось жить, времени странной географии и выдумок, заменяющих изящно грубую правду…

Приглашение к обеду являлось, разумеется, знаком особенной дружеской близости. Алина это ценила. Как-то незаметно сделалось определенное положение дел, при котором Шенк и Эмбс уже совершенно отстранились от салона мадам Жоффрен. Алина бывала там одна, и это воспринималось как совершенно естественное. Она была в своем роде принцессой, а Шенк и Эмбс – ее доверенными лицами. Они даже не поселились в одной гостинице с ней. Но тем не менее ее репутация, основанная отчасти на подробностях вымышленного жизнеописания, отчасти на похвальных отзывах о ней людей серьезных и даже и влиятельных, вполне упрочилась. Шенк и Эмбс не докучали ей, только приносили бумаги на подпись и снабжали исправно денежными средствами. Она даже не знала, как живут они, чем заняты… Но кредиты поступали исправно. Порою она думала, что ведь все-таки должна предпринять нечто… И было даже и понятно, что именно: выйти замуж или завести постоянного любовника! Но это пугало ее. Она знала, что в обоих случаях уже не будет чувствовать себя свободной! И где-то еще ведь оставался Михал и связанное с ним радужное пространство зыбкой мечты о каком-то странном счастье, то есть о таком счастье, в котором они были бы вместе и в то же время оставались бы свободными!..

Мадам Жоффрен уже сидела на своем обычном месте во главе стола, на кресле с высокой спинкой, напоминающей картуш. Сегодня приглашен был престарелый Фонтенель. Рядом с его креслом поставлена была маленькая жаровня из опасения, как бы автор «Бесед о множественности миров» и «Истории оракулов» не простудился. В прошлый раз ему представили юную Алину. Девушка поцеловала тыльную сторону старчески сморщенной ладони его правой руки, вот это было совершенно искренне! Она сказала, робея, что искренне восхищается его «Историей оракулов», где с такою точностью разоблачены всевозможные суеверия. В ответ на нее брошен был взгляд проницательный и лукавый. Этому человеку она, пожалуй, легко и даже и с удовольствием открылась бы. Он, конечно, не посчитал бы ее аморальной, а только посмеялся бы… Но она уже не могла открыться ему, и никому не могла бы открыться.

– Дитя, – заговорил он с ней, – вы изъясняетесь на персидском языке с такою же легкостью, как и по-французски?

Возможно было предположить, что он догадался о ее авантюре, но она не поддержала его догадку, если вообще таковая была налицо! Она смотрела серьезно и грустно. Он был очень стар и не намеревался выдавать ее, он даже и скоро позабыл о ней, даже, возможно, и не расслышал ее кроткую фразу:

– У меня были хорошие учителя французского…

Никто не спросил, кто были эти учителя, а если бы и спросили, не составило бы труда что-нибудь придумать!..

Дружеские обеды мадам Жоффрен проходили запросто. Гости входили и садились за стол. Лакей не докладывал о новоприбывших. Не было доложено и о молодом человеке, вошедшем быстрыми шагами. Алина ярко увидела его живое лицо, темные блестящие глаза, маленький бритый подбородок, энергическое выражение, стройность ног и всего тела, отсутствие парика и распущенные по плечам каштановые, немного волнистые волосы, небольшой рот с губами розовыми и, должно быть, мягкими, – соединение этих черт напомнило ей тотчас Михала!..