Макс несколько секунд тер лицо, потом снова обратил на Стеллу страдальческий взгляд.

– Почему ты не кричала? – прошептал он.

– Почему вы не кричали, миссис Рейфиел, видя, что мальчик в опасности?

Стелла побывала в полицейском участке и там тоже не смогла ответить на этот вопрос.

В последующие дни сочувствие полицейских улетучилось, поскольку Хью Гриффин настойчиво утверждал, что, когда вышел на склон холма, Чарли был в воде, пронзительно кричал, а его мать безучастно стояла, покуривая сигарету. Она не пыталась ему помочь, говорил Гриффин, хотя мальчику явно грозила смертельная опасность, и подними она тревогу, его можно было бы спасти, хотя потом это поставили под сомнение, учитывая расстояние между вершиной холма и болотцем. Однако полицейских ужаснуло, что она не издала ни звука, не двинулась с места. Когда они это поняли, отношение к ней изменилось – теперь она стала матерью, которая смотрела, как тонет ее ребенок, и не пыталась его спасти. Это противоестественно, говорили они. Бесчеловечно. У них это не укладывалось в голове; она совершенно бесчувственная, говорили полицейские, она не женщина, она чудовище. Или безумная.

Она была безумной. Чем еще можно объяснить случившееся, если не безумием? А в объяснении это нуждалось – ребенок погиб; она была либо чудовищем, либо сумасшедшей. Поначалу ее хотели обвинить в непредумышленном убийстве, взяли под стражу, снова посадили в камеру. Она чувствовала себя онемелой, опустошенной, совершенно обособленной от той женщины, которую водили из помещения в помещение, допрашивали снова и снова и которая никак не могла сказать им того, что они хотели знать. Она наблюдала, как переносит эти странные дни, наблюдала за собой как изнутри, из какого-то забаррикадированного убежища в глубине ее психики, так и из некоей точки в нескольких футах над головой и чуть в стороне.

В это время я приехал повидать ее. Стелла не ждала встречи и, увидев меня, ощутила робкое шевеление какого-то чувства – впервые за много дней. Меня проводили к ней в камеру, и я постарался в меру своих сил донести до нее свои сочувствие и озабоченность.

– Дорогая, несчастная девочка, – сказал я, и этого оказалось достаточно. Хлынули слезы.

Стелла сказала, что тут смогла наконец расслабиться, ни о чем не думать, только спать, видеть сны, плыть по течению, потому что теперь ей давали таблетки и никто ничего от нее не требовал. Смогла рассказать мне, что видела там, в воде. Я не удивился. Не удивился и тому, что с тех пор, как видел ее в последний раз, она прибавила в весе, волосы ее стали жидкими, а под глазами появились темные круги, однако кожа оставалась такой же белой, как и раньше; она по-прежнему была красавицей и вместе с тем глубоко несчастной женщиной. Мои визиты стали для нее главным событием дня и помогали легко переносить остальное время. Были еще разговоры с разными людьми; я при них присутствовал. Была явка в суд; я принял меры, чтобы Стелла перенесла это как можно легче. Она не пыталась понять, что с ней происходит, и всецело полагалась на меня. Однажды я спросил, хочет л и она, чтобы я продолжал заботиться о ней.

– Конечно, – ответила Стелла с легкой тревогой. Зачем об этом спрашивать? Не собираюсь ли я покинуть ее?

Я сказал Стелле, что последует дальше. Ее придется отправить в больницу. Она больна, и я хочу ее вылечить. Хочет ли она, чтобы я лечил ее?

Да, ответила Стелла.

Тогда ей нужно ехать в мою больницу. Знает ли она, как называется моя больница?

Стелла произнесла ее название.

– Правильно, – сказала я. – Ты поедешь туда, и я буду там тебя лечить.

Я был убежден, что смогу лучше всех справиться с этой задачей. И хотя возвращение Стеллы в больницу могло показаться нежелательным, а то и просто опасным, теперь я был в состоянии настоять на своем.

Макс приехал повидаться со Стеллой. Я сказал ей о предстоящей встрече, и она взмолилась, чтобы я не вынуждал ее проходить через это испытание. Однако я спокойно и твердо настаивал на том, чтобы она увиделась с ним. Стелла назвала меня жестоким мерзавцем. Я напомнил, что, раз буду лечить ее, она должна мне доверять. Сказал, что встреча нужна как Максу, так и ей.

– Эта история подкосила его, – сказал я. – Помирись с ним.

– Помириться? – сказала она.

– Для блага вас обоих.

Тут Стелла согласилась.

Они встретились в голой камере с деревянным столом посередине и единственным высоко расположенным зарешеченным окном. Стелла была очень встревожена, когда ее привели туда, позволив иметь при себе пачку сигарет и зажигалку. Макс был уже там; он поднялся, и они стояли, глядя друг на друга. Дверь закрылась.

– Здравствуй, Стелла.

Первым ее побуждением было повернуться и выйти, но ей не хотелось разочаровывать меня. Она села. Макс тоже. Он похудел, хотя и раньше был худощавым. В нем появилась хрупкость; казалось, если его ударить, он разобьется, как тонкий фарфор. Макс предложил Стелле сигарету. Он казался постаревшим, особенно заметно это было в движениях и осанке, достигшим той стадии, когда мужчины считают, что уже утратили силы, и начинают культивировать старческую манерность, словно уже почти окончательно сдали и их нужно беречь. Стелла взяла предложенную сигарету, подумала: какой он ее видит? Распутница, загубившая его жизнь, превратилась теперь в бледную, толстую ведьму, утопившую его сына.

– Чего ради ты хотел меня видеть? – спросила она.

Это удивило Макса. Открыв рот, он издал легкий, похожий на кашель смешок.

– Извини, – сказал он. – С места в карьер. Не думал, что об этом понадобится спрашивать.

Стелла ждала, когда он заговорит о цели визита.

– Полагаю, тебя не интересуют мои соображения о том, что случилось с нами. О том, кто за это в ответе.

Ну прямо бухгалтер, подумала она. Графа дебета и графа кредита. Я возьму на себя вину за одно, ты за другое. И потом мы сможем спокойно спать.