– Вы нашли какое-то место в саду?

– Да, поначалу. Оранжерею.

Я не обратил внимания на неприязнь в ее голосе, когда она швырнула мне в лицо эту информацию.

– А потом?

– Павильон.

– Павильон. – Я откинулся на спинку стула. – Извини, дорогая, я ввожу тебя в смущение не ради удовольствия. Макс вправду никуда не годился как муж?

– Иначе бы этого не произошло.

– Почему?

– По-моему, влюбиться в кого-то можно, только если не влюблена больше ни в кого.

– Ты не была влюблена в Макса. А любила его?

Стелла тупо уставилась на меня.

– Ты что, никогда не был женат? – спросила она наконец.

– Ты обманулась в своих ожиданиях?

Смешок, похожий на лай.

– А разве не все обманываются?

Я ждал.

– Питер, даже не знаю, что тебе сказать. Поначалу я просто восхищалась Максом. Я хотела, чтобы мы вернулись в Лондон, других серьезных неладов у нас не возникало. Я не была сексуально озабочена, если ты это имеешь в виду.

– То есть у вас был нормальный брак.

– Пожалуй.

– Муж, дом, ребенок, приемлемая удовлетворенность. Однако ты пошла на риск лишиться всего этого ради связи с пациентом.

– Я не делала подобных расчетов.

– Кружила тебе голову мысль, что весь твой образ жизни поставлен на карту?

Я облокотился на стол и придал лицу выражение доброжелательного, искреннего любопытства.

– Я влюбилась – вот что кружило мне голову, – ответила Стелла.

Наступило молчание.

– Эта любовь, – спросил я, – это чувство, с которым ты не могла совладать, что оно, в сущности, представляло собой?

Снова молчание, потом неохотный ответ:

– Если ты не понимаешь, я не смогу объяснить.

– Значит, оно не поддается определению и говорить о нем невозможно? Оно возникает, ему невозможно противиться, оно разрушает жизнь людей. И больше ничего сказать о нем нельзя.

– Слова, – негромко произнесла Стелла.

– Пусть так, – оживился я, – но чем еще мы располагаем? Прошу тебя рассмотреть такую возможность. Не была ли эта твоя любовь всего-навсего маскировкой чего-то иного?

– Что ты имеешь в виду?

– Взгляни на ее последствия. Ты отказываешься от всего. Развиваешь в себе презрение к мужчине, с которым…

Я умолк. Стелла тихо заплакала. Я видел, что она ненавидит себя за проявление женской слабости. Раз я отвергал ее, сказала Стелла впоследствии, презирал, осуждал, то она оставалась ни с чем. Была ничем. Я все понял.

– Ладно, хватит об этом, – мягко сказал я, и мы заговорили о другом. Однако перед уходом я попросил ее подумать о том, что такое любовь. «Хорошенько подумай», – повторил я.

Она ответила, что подумает.

Впоследствии Стелла призналась мне, что наш разговор вызвал в ней недоумение и тревогу. В дневной палате она была молчаливой, озабоченной, пыталась понять, что я делаю. Я умышленно расстроил ее – с какой целью? Должно быть, это своеобразное испытание, проверка, насколько она сильна. И она оказалась не на высоте, сломавшись подобным образом. Я показал ей, до чего она стала хрупкой, поднес зеркало, дав увидеть собственную слабость. Стелла решила, что это хорошая психиатрия: я не велел ей быть сильной, я пробуждал в ней такое желание.

Стелла сказала, что на понимание этого у нее ушло несколько дней. Она даже ощутила признательность за то, что находится здесь, в полной безопасности, под мудрым, утешающим покровительством. Она начала робко думать о себе по-новому. Ограниченная после Кледуина мелкими эгоистичными заботами, ошеломленная, что не давало ей думать о Чарли, она теперь заглянула в себя, неглубоко, но достаточно для понимания того, что пострадала и нуждается в помощи. Она ждала, что я окажу ей эту помощь, и, когда настало время снова увидеться со мной, собралась с душевными силами и вошла, бодро улыбаясь, внешне стремившаяся продолжить наш разговор, но внутренне, как я сразу заметил, боявшаяся этого. Я вышел из-за стола и выдвинул стул.

– Не волнуйся так, – спокойно сказал я, придвигая стул, когда она садилась, и положил руку ей на плечо.

Мои пальцы лежали на ее плече несколько секунд, и я чувствовал ее напряженное осознание этого контакта по тому, что между нами словно пробежала электрическая искра. Сев, я спросил, как она чувствует себя в палате, и она смогла снова стать почти прежней, остроумной, ироничной, вызвала у меня улыбку, описывая свое эксцентричное окружение. Однако настроение ее резко изменилось, когда я поднес пальцы к губам и на несколько секунд придал лицу задумчивое выражение.