— О, выпьем... как это... на по-со-шок?

Михаила затрясла сладостная и тревожная лихорадка. Шеф, диссертация, жена — все они продолжали для него существовать, но где-то далеко, как бы за толстенной стеной. Он даже в институт старался ходить реже, прикрываясь библиотекой, работой дома, респираторным заболеванием...

Сперва Михаил пошел в сберкассу и снял остаток родительских денег. Потом купил широкий грибовидный торшер и начал долгую перестановку в большой комнате. Тахту он выдвинул на середину, перегородив комнату на две. Ковер, мещански висевший на стене, положил на тахту и пустил его дальше по низу, почти до самого порога. Рядом поставил новый торшер, красный абажур которого приятно гармонировал с бордовыми узорами ковра. Сюда же, под торшер, вкатил, примеривая, столик на колесиках. Книжный шкаф сдвинул к окну, к свету, отчего корешки книг благородно засветились золотом. Старинное кресло-качалку отца поставил в угол, в свободное одиночество, и оно сразу сделалось загадочным, будто в нем только что сидел, например, Шерлок Холмс с трубкой. С антресолей достал завернутую в какие-то тряпки бабкину икону — скорбящую богородицу — и повесил над креслом. И с сожалением глянул на проигрыватель «Беларусь», неплохой, но давно уже немодный.

Он сходил к соседу, моряку загранплавания, и выпросил на один день вертушку «Дюал». У своей «Беларуси» Михаил отвинтил ножки и засунул ее в стенной шкаф, поставив там на попа.

Теперь комната смотрелась. Правда, обои выгорели, но переклеить их он не успеет. Левая стена пустовата, пейзажик бы туда подлинный в золотой раме... В шкафу мало книг солидных — взять бы у Димки Трубцова напрокат собрание сочинений Гегеля или Канта. И не хватает чего-то легкого, может быть, игривого; скорее, иностранного...

Михаил вспомнил про тощего парня, с которым его кто-то и где-то познакомил. То ли Жак, то ли Жан. Парень болтался у гостиниц с иностранцами и промышлял заграничными вещичками. В старой записной книжке Михаил нашел номер телефона и полустертое имя — Жорка Дрын. Оставалось позвонить...

Жорка Дрын объяснил, что он не Жорка Дрын, а Георгий Иванович; по телефону в суть просьбы вникать не стал, но приехать для переговоров согласился...

Через час в дверь позвонили. Высокий и солидный парень, почти забытый Михаиловой памятью, окинул квартиру медленным взглядом и коротко представился?

— Георгий Иванович.

Михаил провел его на кухню, посадил на стул и выложил свою просьбу осторожно, — уж очень сильно переменился Жорка Дрын. Поправился, одет просто и добротно, трезв, серьезен, на плече висит огромная модная сумка, как у настоящего коробейника.

— Могу предложить, что есть в наличии, — сказал Георгий Иванович хорошо рокочущим голосом.

Михаил кивнул энергично.

— Портфель «атташе-кейс» белого цвета...

Михаил кивнул.

— Пять пачек «Кэмел»...

Михаил кивнул тише.

— Два английских пласта...

Теперь Михаил лишь закрывал глаза.

— Блок жвачки, журнал «Мадемуазель» и альбом «Фильмы ужасов». Пока все.

Георгий Иванович назвал цену. Михаил поежился и полез в карман за деньгами. После этого была открыта сумка-короб, и все купленное легло на кухонный стол. Михаил взял одну пластинку — саксофонист Джон Колтрейн. И полистал альбом — на него глянуло невероятно раздутое человеческое лицо со свиным пятачком.

— Импортяга еще будет, — пообещал Георгий Иванович.

Уходя, он успел заглянуть в большую комнату:

— Ждем даму?

— Нет.

— Значит, иностранцев, — одобрительно заключил Георгий Иванович.

— А ведь ты Жорка Дрын, — не утерпел Михаил, выпроваживая его на лестничную площадку.

— Да ведь и ты Мишка-математик, — улыбнулся торговец.

Михаил закрыл дверь. Неужели со студенческих лет он ничуть не изменился, коли этот спекулянт его так легко узнал? Хорошо, дольше не постареет.

Он положил пластинки на «Дюал», сигареты и жевательную резинку на нижнюю полку столика, журнал «Мадемуазель» и альбом бросил на тахту, а белый портфель «атташе-кейс» поставил на отдаленный стул небрежно, забыто.

Теперь оставались напитки и еда. Он сходил в ресторан, где работал официантом школьный товарищ, и достал хорошей рыбы, баночку крабов и большую коробку зефира. Коньяк «Наполеон» продавался в магазине. А натуральный кофе у него был.

Михаил удивился: уже девять часов вечера. И еще раз удивился — теперь своей внезапной усталости. Не ходил на работу, не ломал голову, не ворочал тяжести. И он решил принять душ и завалиться на тахту с эти вот альбомом, где сплошные страсти и обнаженные девицы...

В передней зазвонили. Михаил пошел открывать уверенный, что опять пришел Георгий Иванович с своей импортушкой или импортягой...

На лестничной площадке стояла Марина с какой-то женщиной. Он впустил их.

— Знакомься, Миша... Моя сестра Валя.

И Марина нервно улыбнулась, заключив в эту улыбку и запоздалость этого знакомства, и теперешнюю его ненужность. Михаил протянул руку, давя подступающее раздражение.

— Лучше поздно, чем никогда, — выдала банальщину сестра грудным и почти радостным голосом.