— Ох, будь я ляхом! — вскричал Богун. — Будь я ляхом! — И он схватился обеими руками за голову, так как боль пронзила его.

— Должно, околдовала тебя эта ляшка, — проворчала Горпина.

— Ох, должно, околдовала! — жалобно ответил он. — Лучше было мне не миновать первой пули, лучше было на колу свою собачью жизнь кончить… Одну только и хочу на свете, и та меня не хочет!

— Дурной, — сердито вскрикнула Горпина, — ведь она у тебя в руках!

— Заткни глотку! — крикнул в бешенстве казак. — А если она убьет себя, тогда что? Тебя разорву, себя разорву, разобью себе голову о камни, людей буду грызть, как собака! Я бы душу за нее отдал, славу казацкую отдал, ушел бы с нею за Ягорлык, на край света, только бы жить с нею, умирать с нею… Вот что! А она ножом себя пырнула… И из-за кого? Из-за меня! Ножом… Слышишь!

— Ничего с ней не будет. Не умрет!

— Если бы она умерла, я бы тебя гвоздями к двери прибил!

— Нет у тебя над ней никакой силы!

— Нет, нет! Уж лучше бы она меня пырнула — может, убила бы, это было бы лучше.

— Глупая ляшка! Вот бы приголубила тебя по доброй воле. Где она найдет лучше тебя?

— Сделай так, а я тебе ковш червонцев отсыплю да ковш жемчуга. Мы в Баре набрали немало добычи, да и раньше брали.

— Ты богат, как князь Ерема, и славен! Тебя, говорят, сам Кривонос боится?

Казак махнул рукой.

— Что мне до того, если сердце болит…

И снова наступило молчание. Берег реки становился все более диким и пустынным. Белый свет луны придавал деревьям и скалам фантастические очертания. Наконец Горпина сказала:

— Вот Вражье Урочище. Здесь надо всем вместе ехать.

— Почему!

— Тут неладно.

Они придержали лошадей, и через несколько минут к ним присоединился отставший отряд.

Богун приподнялся на стременах и заглянул в люльку.

— Спит? — спросил он.

— Спит, — ответил старый казак, — сладко, як дитына.

— Я ей сонного зелья дала, — сказала ведьма.

— Тише, осторожнее! — говорил Богун, впиваясь глазами в лицо спящей. — Чтоб не разбудить ее! Месяц ей прямо в личико заглядывает, моему сердечку!

— Тихо светит, не разбудит, — прошептал один из молодцов.

И отряд тронулся дальше. Вскоре он подошел к Вражьему Урочищу. Это был холм, лежавший на самом берегу реки, низкий и покатый, как лежащий на земле круглый щит. Луна заливала его светом, озаряя разбросанные на нем белые камни. Они лежали местами отдельно, местами грудами, точно остатки каких-то строений, разрушенных замков и костелов. Местами торчали каменные плиты, врезавшиеся одним концом в землю и похожие на надгробные памятники. Весь холм был похож на какие-то исполинские развалины. Может быть, когда-то, во времена Ягеллонов, здесь цвела жизнь, а теперь и холм, и вся округа до самого Рашкова были глухой пустыней, где гнездились лишь дикие звери да по ночам нечистые духи водили свои хороводы.

Лишь только отряд поднялся до половины холма, как ветер, прежде легкий, превратился в настоящий вихрь, который заметался по холму с каким-то мрачным и зловещим свистом; казакам чудилось, будто среди этих развалин раздаются какие-то тяжелые сдавленные вздохи, жалобные стоны, какой-то смех, плач и писк детей. Весь холм, казалось, ожил и заговорил на разные голоса. Из-за камней, чудилось, выглядывали какие-то высокие темные фигуры, какие-то странные тени тихо скользили между камней, вдали, во мраке, блестели какие-то огоньки, точно волчьи глаза, наконец, с другого конца холма, из-за груды камней, послышался низкий, горловой вой, которому тотчас кто-то завторил.

— Сиромахи? — шепотом спросил молодой казак, обращаясь к старому есаулу.

— Нет, упыри! — ответил есаул еще тише.

— Господи помилуй! — в ужасе воскликнули другие, снимая шапки и набожно крестясь.

Лошади начали прясть ушами и храпеть. Горпина, ехавшая впереди отряда, бормотала вполголоса какие-то непонятные слова, словно молитву дьяволу. И лишь когда они выехали на другую сторону холма, она повернулась и сказала.

— Ну вот и все, теперь уж хорошо! Я должна была сдержать их заговором, очень они голодны.

У всех из груди вырвался вздох облегчения. Богун и Горпина поехали впереди, а казаки, которые минуту назад затаили дыхание от страха, опять начали перешептываться и разговаривать. Каждый вспоминал какое-нибудь происшествие, виновником которого были духи или упыри.

— Если бы не Горпина, не пройти бы нам здесь, — сказал один.

— Сильная ведьма!

— А наш атаман и черта не боится! Не глядел, не слушал, а все на свою молодицу смотрел!

— Если б с ним приключилось то, что со мной, не был бы он таким бесстрашным, — сказал старый есаул.

— А что ж с тобой случилось, батько Овсивуй?

— Ехал я раз из Рейментаровки в Гуляй-Поле, а ехал ночью мимо могил. Вдруг вижу: что-то прыг ко мне с могилы на седло. Оглянулся: ребеночек, синенький, бледненький… Видно, татары увели его в плен с матерью, и умер он некрещеный. Глазенки у него горят, как свечки, и все пищит! Вскочил он с седла мне на шею, вдруг, чувствую, укусил за ухом. О господи! Упырь! Да я долго в Валахии служил, где упырей больше, чем живых людей, там есть на них средства. Я соскочил с коня и вонзил кинжал в землю: "Сгинь, пропади", — а ребеночек только застонал, схватился за рукоятку кинжала и спустился по острию под траву. Я вырезал на земле крест и поехал дальше.