— Елена спит.

— Жаль. Я недолго здесь останусь.

— А куда же ты едешь?

— Война, мать, некогда. Гетманы каждую минуту могут меня в поле отправить, а мне жаль бить запорожцев. Мало ль ездили мы с ними за турецким добром, правда, князья? По морю плавали, хлеб-соль ели, пили-пировали вместе, а теперь мы их враги.

Княгиня быстро взглянула на Богуна. В голове у нее мелькнула мысль, что Богун намерен пристать к мятежникам и приехал узнать настроение ее сыновей.

— А что же ты думаешь делать? — спросила она.

— Я, мать, что ж… Хоть и тяжело своих бить, да надо.

— Так и мы сделаем, — сказал Симеон.

— Хмельницкий — изменник! — прибавил Николай, младший.

— Пусть по ним черти панихиды служат! — прибавил Заглоба.

Богун продолжал:

— Так то все на свете, — сегодня тебе человек приятель, а завтра — Иуда. Никому нельзя верить на свете.

— Только добрым людям, — сказала княгиня.

— Конечно, добрым людям можно верить. Поэтому-то я и верю вам и люблю вас: вы добрые люди, а не изменники…

Было что-то такое странное в голосе атамана, что на минуту воцарилось глубокое молчание. Пан Заглоба смотрел на княгиню, моргая здоровым глазом, а княгиня впилась глазами в атамана. Он продолжал:

— Война не живит людей, а морит, — потому я и хотел повидаться с вами перед походом… Кто знает, вернусь ли, а вы меня пожалеете, ведь вы мои сердечные друзья, не правда ли?

— Видит бог! Мы тебя с детства знаем.

— Ты наш брат, — прибавил Симеон.

— Вы князья и шляхтичи, но казаком не брезговали, принимали его в своем доме, родную дочь обещали. Вы ведь знали, что казаку не жить без нее и сжалились над казаком.

— Ну что об этом говорить, — быстро сказала княгиня.

— Нет, мать, есть о чем говорить; вы мои благодетели, а я просил вот этого шляхтича, друга моего, чтобы он усыновил меня и дал мне свой герб, чтобы вам не было стыдно отдавать дочь за казака. Он согласен на это, и мы будем хлопотать на сейме, а после войны я поклонюсь пану великому гетману, который благоволит ко мне, может, он поддержит, он ведь и Кшечовскому выхлопотал дворянскую грамоту.

— Помоги тебе Господь! — сказала княгиня.

— Вы люди искренние, спасибо вам. Но перед войной я хотел бы еще раз услышать от вас, что вы отдадите за меня девку и сдержите ваше слово, — шляхетское слово — не ветер, а вы ведь шляхта и князья.

Атаман говорил медленно и торжественно, но в голосе его дрожала угроза, требование, чтобы они соглашались на все, чего он хотел.

Старая княгиня взглянула на сыновей, а те на нее. Некоторое время царило молчание. Вдруг сокол, сидевший на шесте, закричал, хотя до рассвета было еще далеко, за ним начали кричать и другие, большой орел проснулся, взмахнул крыльями и заклекотал.

Дрова в печке погасли; в комнате стало темно и мрачно.

— Николай, прибавь огня, — сказала княгиня. Молодой князь подбросил дров.

— Что же, обещаете? — спросил Богун.

— Мы должны спросить Елену.

— Пусть она говорит за себя, а вы за себя; обещаете ли?

— Обещаем, — сказала княгиня.

— Обещаем, — повторили князья.

Богун вдруг встал и, обращаясь к Заглобе, сказал громко:

— Мосци-пане Заглоба, поклонись и ты, может быть, и тебе пообещают!

— Что ты, казак, пьян, что ли? — крикнула княгиня.

Богун вместо ответа достал письмо Скшетуского и, подавая его Заглобе, сказал:

— Читай!

Заглоба взял письмо и начал читать его среди глухого молчания. Когда он кончил, Богун скрестил на груди руки.

— Кому же вы отдаете девушку?

— Богун!

Голос атамана стал похожим на шипение змеи:

— Изменники, псы неверные, Иуды!!.

— Гей! За сабли, сынки! — крикнула княгиня.

Курцевичи стремглав бросились к стене и схватили оружие.

— Мосци-панове, спокойствие! — закричал Заглоба.

Но прежде чем он успел кончить, Богун выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил.

— Господи! — вскрикнул князь Симеон и, сделав шаг вперед, взмахнул руками и тяжело упал на пол.

— Слуги, на помощь! — отчаянно крикнула княгиня.

Но в ту же минуту во дворе и со стороны сада раздались новые выстрелы, двери и окна с треском вылетели, и несколько десятков казаков вбежали в сени.

— Погибель им! — раздались дикие голоса.

На майдане ударили в набат. Птицы в сенях подняли страшный крик; шум, пальба и крики сменили недавнюю тишину почти сонной усадьбы.