Ильяшенко, присутствовавший при поединке, бросился к атаману.

Свидетели несколько минут не могли вымолвить ни слова. Володыевский тоже молчал, опершись обеими руками на саблю, и тяжело вздыхал.

Заглоба первый прервал молчание:

— Придите в мои объятия, — сказал он с нежностью.

Все окружили Володыевского.

— Вы первоклассный дуэлист, — говорили Селицкие.

— Видно, что в тихом омуте черти водятся, — сказал Харламп, — но я буду с вами биться, чтобы не сказали, что я струсил, и хотя вы, быть может, убьете меня, все-таки я вас поздравляю.

— Вы лучше оставьте ваши недоразумения, и нечего вам драться, — сказал Заглоба.

— Нет, нельзя; дело идет о моей славе, — ответил пятигорец, — за которую я отдам охотно свою голову.

— Мне не нужна ваша голова, лучше помиримся; я, правду сказать, не становился вам поперек дороги. Может, кто-нибудь другой помешает вам, который будет лучше меня, но не я.

— Как так?

— Честное слово!

— Так уж помиритесь, — воскликнули Селицкие и Кушель.

— Пусть будет так, — произнес Харламп, раскрывая объятия.

Володыевский бросился к нему, и они начали целоваться так, что эхо разошлось по всей насыпи.

— А чтоб вас! Как вы побили такого великана? А саблей он владел мастерски, — сказал Харламп.

— Я и не ожидал, что он такой фехтмейстер! — заметил Володыевский. — Где он мог научиться этому?

И лежавший на земле атаман снова привлек общее внимание. Ильяшенко повернул его на спину и со слезами искал признаков жизни; но его лица нельзя было узнать, так было оно покрыто запекшейся кровью, лившейся из ран на голове. Вся рубаха была тоже в крови, однако он еще подавал признаки жизни, очевидно, бился в предсмертных судорогах; ноги его дрожали, а искривленные пальцы царапали песок. Заглоба взглянул на него и махнул рукой.

— Довольно жил! — сказал он. — Теперь он прощается с Божьим светом.

— Но он уже умер, — воскликнул один из Селицких, взглянув на Богуна.

— Да, он почти весь изрублен на куски.

— Это был отличный рыцарь, — пробормотал Володыевский, качая головой.

— Я знаю! — прибавил Заглоба.

А Ильяшенко тем временем хотел поднять и унести несчастного атамана, но не мог, потому что был немолод и притом слаб, а Богун мог считаться гигантом. До корчмы было далеко, а атаман каждую минуту мог скончаться; есаул обратился с просьбой к шляхте.

— Господа, — просил он, складывая руки, — помогите, ради. Бога и Святой Пречистой, не дайте ему умереть здесь, как собаке. Я стар, сам снести не могу, а люди далеко…

Шляхта переглянулась. Злоба к Богуну у всех уже исчезла.

— Верно, что нельзя оставить его здесь, как пса, — промолвил первый Заглоба. — Если мы вышли с ним на поединок, то он уже для нас не мужик, а солдат, которому нужно помочь. Господа, кто понесет его со мной?

— Я, — сказал Володыевский.

— Так несите его на моей бурке, — прибавил Харламп.

Через минуту Богун лежал уже на бурке, концы которой подхватили Заглоба, Володыевский, Кушель и Ильяшенко, и шествие, в сопровождении Харлампа и Селицких, медленно направилось к корчме.

— Однако он живучий, — сказал Заглоба, — еще шевелится. Господи, если б мне кто сказал, что я буду нянчить его и носить, то я подумал бы, что надо мной смеются. Я слишком чувствителен, но уж не переделаю себя! Надо ему перевязать раны. Надеюсь, что на этом свете мы уж больше с ним не встретимся, так пусть он вспомнит меня добром хоть на том.

— Так вы думаете, что он не поправится? — спросил Харламп.

— Я бы не дал теперь за его жизнь и старой мочалы. Так было предназначено ему, и он не мог уйти от этого; если б ему посчастливилось с Володыевским, то он не ушел бы от моих рук Но я рад, что так случилось, потому что уже и так кричат, что я убийца. А что мне делать, если мне становятся поперек дороги? Я должен был заплатить Дуньчевскому пятьсот золотых штрафа, а вы знаете, что имения на Руси не приносят теперь никакого дохода.

— Правда, ведь вас там совсем ограбили… — сказал Харламп.

— Однако он тяжелый, — продолжал Заглоба, — я совсем устал. Ограбить-то нас ограбили, но я надеюсь, что сейм выдумает нам какое-нибудь вознаграждение, а то мы погибнем. Посмотрите, опять идет кровь; сбегайте, господин Харламп, в корчму и велите жиду приготовить хлеба с паутиной. Это не очень-то поможет покойнику, но помочь ему все-таки надо — это долг христианина, и ему легче будет умирать.

Он остановил кровь, залепил ему раны хлебом и сказал Ильяшенко: