— А где бригадир?

— Он-то? — переспросил молодой.

Я давно обратил внимание на странную сибирскую привычку никогда не отвечать сразу. Бессмысленная, бестолковая, раздражавшая меня манера — потянуть время.

— Да. Где он, ваш бригадир?

— Он-то?.. Он домой пошел.

Я выругался про себя.

— А где дом его? Можете сказать?

— Старый или новый?

— Ну, к примеру, старый?

— Вон он, смотри… Только бригадир сейчас не там. Он к новому пошел.

— Чего же ты молчишь?

— А ты не спрашивал!

— Ну вот спрашиваю: где новый дом?

— Гляди туда… Между школой и березой. Новый он как раз строит.

Наконец-то я выяснил, куда идти. Получалось: возвращаться назад.

За недостроенным домом около сарая сидели на бревнах трое, курили. Теперь я был учен.

— Кто из вас, ребята, бригадир?

Один поднялся.

— Я буду.

— Надо поговорить с тобой, — сказал я и отвел мужика в сторону. Флаг — все-таки деликатное дело.

— У тебя флаг есть? — выдавил я сквозь зубы шепотом, понимая, что вопрос звучит дико.

Молодой парень, чуть постарше меня, молча осмысливал вопрос. Я уточнил:

— Обыкновенный красный флаг. Взаймы.

Сибиряк что-то смекнул. Почувствовал подвох.

— А тебе зачем?

Я ожидал этот вопрос и боялся его. Люди делом заняты: одни сани весной ладят, другие — дом бригадиру, а я к ним пришел за флагом. Значит, тут зарыта какая-то собака. Начать объяснять — день рождения вождя, — спохватится и не даст: сам от греха повесит.

Я неопределенно протянул:

— Да так… Надо, — и сделал страдальческое лицо: может, подумает — похороны? Сжалится?

— На складе где-то… Были.

— У тебя их сколько?

— А шут его знает…

Бригадир махнул рукой оставшимся мужикам и кивнул мне: «Пошли».

И тут я расслабился. И сказал: так и так, сегодня день рождения Ленина, а мы пионерлагерь строим, нам положен флаг. Детишки, то се. Сам понимаешь!

— Да, конечно. — охал бригадир, — как я забыл! Надо флаг. И нам надо!

Подошли. Бригадир открыл амбарный замок сплющенным гвоздем. В амбаре за сваленным хламом он нашел суковатую палку с накрученной полинявшей материей.

Развернул, посмотрел на флаг, снова свернул и сказал:

— На правление повешу, однако…

Я побрел назад, к дому Степана. Мимо тащились по мокрому снегу сани. Рядом с лошадью, придерживая вожжи, шла худая и изможденная, угасшая шорка. Из помятой железной бочки в санях через неровную дыру выплескивалась вода.

— Привет, водовозка! — поздоровался весело я с шоркой. — Здорово, говорю, шофер!

— А-а… Здорово, здорово! — шорка не выговаривала «д», получалось: «Старово, старово».

— Ну, как? Все возишь водичку из реки?

— Ага, вожу! — она и «г» не выговаривала. Выходило: «Ака». — Надо деньги зарабатывать!

Ох, совсем плохая шорка: «б» у нее тоже не получалось: «Ната теньки зарапатывать». Я не сразу научился понимать шорцев.

— Сколько же зарабатываешь?

— Да маленько. Рублей пятьдесят.

— Не шибко.

— Я еще пенсию получаю на ребенка за мужа. Двадцать восемь рублей.

— Так ты, значит, не водовозка, а вдовушка?

— Ага.

— На твоей кобыле много не заработаешь. Отчего она у тебя такая худая?

— Сена не дают. Всю зиму по четыре килограмма в день. Бригадир говорит, директор приказал: «Пусть подыхает, лишь бы телята ели». А я думаю, каждой скотине надо поровну. Кобыла до лета упадет. Много работы.

— Сколько раз в день на реку ездишь?

— Раз двенадцать.

— А сколько ведер вмещается?

— Тридцать. Обратно пешком иду. Она со мной упадет.

— Да ты вроде не тяжелая, — сказал я.

— Да. Тоже худая стала. Легкая, как мышонок. Но ей тяжело.

— Ты с дочкой живешь?

— Ага, у родных. Все никак не построюсь. Сруб три года стоит недорубленный. Людей надо нанимать, лес пилить. Много дела надо делать, а денег нет. Вот накоплю, тогда дострою.

— Тогда и жить некогда будет, в срубе-то!

— Это верно, — улыбнулась шорка.

Отдохнувшая лошадь потащила сани, как мне показалось, резвее. Мысль порасспросить эту женщину о куске красной материи показалась мне дикой.