Дома Наташа ждала от меня объяснений, но я лишь в двух словах сообщил, где провел день, и бросился к телефону.

— Алло, Рем! Ты не хотел бы погулять? Я был в одном месте, есть что рассказать…

— Да я знаю, — протянул Рем устало. — Я сидел рядом, в соседней комнате.

— Что?

— А-а, — вздохнул Горбинский с безнадежностью. — Они все знают.

— Подожди, подожди! — я попытался удержать своего друга, чувствуя, что тот сейчас начнет рассказывать мне по телефону о своем собственном дне в КГБ. — Давай я подъеду. Ну, я пошел. Бегу!

Открыла Стася, ласковая, как всегда. Одной рукой она оттягивала подросшую шотландскую овчарку, другой показала на кухню.

Рем сидел ссутулившись за маленьким пластиковым столом, завершая ужин. Я машинально взял кусок хлеба, стал жевать — торопясь, я дома не поел.

— Они всё знают, — сказал Горбинский. — Всё!

— Когда тебя забрали?

— Утром.

— А меня днем, около двенадцати.

— Я знаю. Мы сидели рядом, в разных комнатах. А в третьей — Лямкин.

— Ничего себе!

Я не знал, как приступить к главному.

— Послушай, Рем, — произнес я нерешительно. — Там какой-то мужик, такой тощий и наглый, показал мне…

Рем жестом остановил, не дал договорить.

— Генерал Бобков, начальник идеологического управления. Я его знаю.

— И твой почерк, Рем? Он пару фраз мне зачитал…

— Да бесполезно, понимаешь! — опять перебил Горбинский, не давая мне договорить. — Им все известно! У них рукопись Отто. Давай завтра, а? Завтра поговорим.

Я вышел на ночное Садовое кольцо. Спешить теперь было действительно некуда. Брел по пустынным улицам, пока не запрыгнул в пустой холодный троллейбус.

В горле застыл тяжелый вопрос: «Как же так, Рем?»

Ведь столько раз проигрывали эту пластинку. Давно определили, как вести себя. Я с упорством идиота держался плана, но как же глупо я выглядел, если в двух шагах от меня, за стеной, Горбинский все поведал генералу, да еще, как он сказал, знакомому. Можно сказать, по-свойски. По старой цековской службе-дружбе — с тех времен, когда сам был секретарем ЦК комсомола и контачил с ровесником-чекистом, который делал карьеру в соседнем ведомстве. Я отчетливо представил, как это произошло. Как они сидели вместе в креслах друг против друга, вольготно откинувшись и стряхивая пепел в общую пепельницу, обсуждая пути реформирования власти — любимая тема Рема Горбинского, возможно, и генералу была не чужда. С кем только Рем ее не обсуждал! И генерал наверняка полемизировал, не соглашался: «Рем, зачем же так? Мы тоже видим не хуже вас, но вы торопите события». А Рем настаивал и наслаждался партнерством. И, незаметно для себя, выложил все — от «а» до «я». А потом генерал, вспомнив про свой мундир, не меняя тона, сказал: «Ну что, Рем? Напиши. Надо — для порядка». И Рему некуда было деваться — написал. А потом и подписал. И генерал пошел вправлять мозги мне и Лямкину.

Так или как-то иначе, но я не сомневался: Рем Горбинский подарил «конторе» весь расклад, всю нашу роскошную идею, до которой они сами не додумались бы, растопырив все свои электронные уши, не смогли бы понять замысел со всей ясностью.

В один миг рухнул кумир, на которого я молился.

Глубокой ночью, вернувшись домой, я собрал второпях все, что попало под руку и за чем могли прийти утром, а то, что придут, я не сомневался. И отправился в овраг к железной дороге под видом прогулки с собакой. И там сжег рукописи и книги. Недогоревшие страницы валенком вдавил в снег.

Наташа дожигала мелочь на кухне у мусоропровода.

К счастью, я не обладал немецкой аккуратностью и кое-что второпях оставил, а они не пришли.

Утром мы гуляли с Фомой Лямкиным по Новослободской в окружении друзей, рассказывали об идее Соляриса. Для иных она открылась впервые. И кто-то, может быть, подумал: «Хорошо, что я о ней ничего не знал».

У Лямкина, оказывается, тоже был свой Иваныч-Николаич и призывал его признаться, а Фома выдавливал из себя: «Был грех, читал Бердяева». Ему предлагали: «Может, пленочку хотите послушать?» — но не крутили ее. Потом он так же, как и я, сидел со своим охранником, ждал, но в отличие от меня — перекусил. Разговор в целом проходил мирно, театральных истерик Лямкин не закатывал и к полуночи был у себя в Расторгуеве.

Теперь начались трудные денечки, проходившие в сплошной лихорадке воспаленных разговоров и в поиске: кто заложил? Не было сомнения, что провал — результат доноса. Но не было и ответа, кто виновен. Я находился в состоянии, которое мне не нравилось, я все время невольно вглядывался в лица приятелей, а дома вспоминал разговоры, перебирал в уме впечатления, словно подбирал рассыпавшиеся по полу рисовые зернышки. Однако картина не складывалась и ничего определенного не вырисовывалось. Вон у Влада Белова, думал я, подходящая физиономия — так что же с того? Да Влад, кажется, и не знал ничего? На душе от таких мыслей было гадко, а особенно от того, что впервые я осознал, как легкомысленно мы себя вели, как много болтали, выставляя на сцену свою радикальность. Я убеждал себя: само дело требовало распространения информации. Мы пытались ее дозировать: вот это для тех, кто на дальней орбите, вот это для тех, кто на средней, а это — самым посвященным, ближней орбите. Но как легко было ошибиться в расчете.

В редакции, под занавес дня, зашли к начальству. Рассказали о своих приключениях.

Уройков был потрясен.

Его рука, покрытая аллергическими пятнами, пылала костром и исписывала листок за листком.

На следующий день он провел переговоры с ЦК комсомола — оказывается, там уже знали, Тяжельников, первый секретарь ЦК, ездил в КГБ и вернулся подавленный: в теоретическом журнале комсомола заговор!

Приказ Уройкову был категоричен: убрать из редакции!

Главный комсомольский идеолог Матвеев сидел на телефоне и через каждые два часа звонил Уройкову, справлялся: «Ушли?»