Мутации на этом не прекратились.

К середине дня стало известно, что деревня решила замостить улицу. Меня позвали на сходку, где все кричали, перебивая друг друга, но все-таки решили покончить с грязью, а заодно построить километр дороги, не доведенной до деревни при социализме Кротовым, когда тот был при власти. Били машины, бросали их в дождь в поле, месили грязь сапогами. Ждали: авось кто сделает? А тут вдруг за пятнадцать минут сообразили: манны небесной больше не будет.

«Событие!» — подумал я.

Суммировав впечатления, я понял: если бы вчерашняя «тарелка» не изменила курса, а прошла бы над головой, перемены в деревне могли бы оказаться еще радикальнее. И кто знает, может, и страна бы шелохнулась?

Я шел к своему приятелю, которого все называли Майором в память об армейской службе, сообщить ему, что нас двоих выбрали хлопотать по общественным делам. Его — за безотказность, а меня пристегнули как шибко инициативного, в наказание.

Навстречу плелся, шаркая резиновыми сапогами по дорожной пыли, рыбак Володька по прозвищу Дуремар, которого так, конечно, в глаза не называли, добрый, приветливый малый и, понятно, поддавоха. От него я услышал еще одну новость: его ровесник Санька сегодня утром бросил пить!

Это действительно невероятная вещь, если, конечно, не шутка.

Оказалось, накануне Санька допился до того, что прыгнул с автомобильного моста в реку, приводнился плашмя, его вытащили, привезли домой, а под утро он пошарил впотьмах, чего бы принять с похмелья, нащупал бутылку, сделал глоток, оказалось — уксус. Только с помощью «скорой» откачали. И теперь Санька, даже когда родной отец, дед Андрей, достал собственный загашник, хотел поделиться с сыном, наотрез отказался.

Дуремар рассказывал об этом в крайнем смятении, повторяя, что все это очень странно.

Я спросил:

— Он сколько раз завязывал?

— Много раз, — ответил Дуремар. — Но с моста не падал и уксус не пил. А тут все сошлось.

— Так хорошо! Пропадал же человек.

— С одной стороны хорошо.

— А что с другой?

— С кем мне теперь пить? В деревне только два нормальных мужика.

— Ну, ты, брат, эгоист.

Володька повернулся и пошел к своему домику, в котором родился. Он наезжал из города и задерживался в своей развалюшке надолго, если шла рыба. Он показывал мне, как ловить без удочки и сети. Стоя в воде, шарил руками по дну, и вдруг выхватывал густеру или плотвичку с ладонь, и бросал назад в воду, считая такой лов забавой. Ловить он предпочитал наметкой, выходил рано и до ночи бродил вдоль берегов по пояс в воде среди зарослей осоки на отмелях, за что и получил среди детей свое прозвище. Иногда они оба работали у дачников: Дуремар на подхвате, а Санька — феноменальный плотник и вообще мастер на все руки — лидировал. Делали разную работу по дому, копали грядки. И брали недорого: когда — за бутылку, а когда — и за стакан.

На прощанье Володька сказал, что повесил на мою калитку полиэтиленовую сумку с рыбой. Пояснил: «Для Наташи, она просила».

Размышляя обо всех этих чудесах, я подошел к дому Майора. Хозяина, крепкого мужчину лет пятидесяти, я нашел на задворках усадьбы. Для этого пришлось обойти сложенные про запас бетонные плиты, груды старого железа, брошенные автомобильные мосты, похожие на спортивные снаряды для тяжелоатлетов, помятые стальные бочки, трубы — все это было оплетено, как лианами, обрывками водопроводных шлангов и силового кабеля, а среди индустриального пейзажа сновали куры, на возвышениях, в труднодоступных местах, восседали, как орлы, индоутки. Майор никогда ничего не выбрасывал. Свой дом из белого кирпича, отсыревавший по углам, он теперь обкладывал брусками, которые сам же изготавливал, а для этого возил из леса на старенькой «Волге»-универсале, не добитой в таксомоторе, бревна, распиливал их, да еще сам же — уму непостижимо — готовил доски. Я смеялся: «Ты строишь бункер Бормана».

Майор — олицетворение безотказности и покладистости. По первому зову помогает соседям, только скажет: «Надо, так надо!»

На этот раз я застал его в состоянии более чем странном.

Отреагировав на мое сообщение о собрании вяло, продолжая думать о чем-то своем, Майор вдруг произнес слова, которые я никак не ожидал от него услышать.

— Надоело! — сказал он. — Копаюсь в земле, а что толку? То утки, то гуси, то кролики — все перепробовал. Теперь пчел завел. Да они улетают от меня рой за роем. Где богатство, скажи? Пенсию жду, как спасение. Иногда приходит мысль: поотрубать головы всем этим курам да уткам, вытащить весь хлам трактором со двора, посеять травку, сдать дом каким-нибудь предприимчивым людям, пусть делают, что хотят. Да хоть бордель заводят! Поселюсь во времянке, наймусь к ним сторожем — не выгоднее ли будет, а? — спросил он меня, то ли всерьез, то ли в шутку.

«Так, — подумал я. — Еще один мутант намечается».

Жить в селе хорошо, но мне тяжело даются праздники и застолья. Главное — повлиять на выбор направления и запустить очередь «произносящих тосты» по дальней от себя орбите, тогда можно избежать собственной застольной речи. Иногда я исчезаю «по-английски», оставляя в заложницах жену, впрочем, она остается с удовольствием.

Есть еще прием: в разгар застолья начать шумно требовать перехода к чаепитию или хотя бы к горячему. Жена Майора Мила принимает мои слова за чистую монету и простодушно восклицает: «Но ведь не все салаты съели!»

О, господи! Сколько же она их наготовила? Оливье («Это твой любимый!»), с крабовыми палочками, под шубой, с яйцом и кукурузой, из краснокочанной капусты, такой, сякой.

Наконец, объявили перерыв. Народ разбился на группы. Женщины сбились в кружок и запели. Мужчины под светом уличного фонаря курят и беседуют о политике. Лица искажены и размыты полумраком, дымком и морозным паром от дыхания, мне чудится, что я среди моих сибирских работяг полвека назад. И опять меня пробуют на зуб.

— Думаешь, управляет Кремль? — провокационно начинает Лопухин и смотрит в упор на меня.