Критик Лесневский, возглавлявший тогда отдел литературы, закричал, что он не знает, что будет теперь с журналом, если к руководству секретариатом пришел такой трусливый человек. С ним случилась истерика и, кажется, она подействовала на других. Почти все склонились к экстремистской позиции: ничего никуда не возить, иначе мы перестанем себя уважать.

Это были мои первые шаги в редакции. Через месяц отделы застонали от позиции секретариата, а когда в редакцию пришел Сергей Клямкин, мой ученик — так сам он считает — мы трое (третий — Володя Воевода) обложили, как данью, всю нашу контору обязанностью поставлять в секретариат только то, что способно вызвать обморок в ЦК. И тут мы поменялись с Лесневским ролями. И скоро он, не выдержав прессинга, уступил место команде Хлебникова и Вигилянского. А наш Виталий Коротич больше никогда не спрашивал, отправлять ли в ЦК крамольные статьи, он сам бывал в ужасе, как, например, со статьей Гдляна и Иванова об узбекских делах. Тут уже он просил нас — редколлегию — давайте ее снимем из номера. Мы не согласились. Тогда он умолял изменить хотя бы конец, финальную фразу, где речь шла о высокопоставленных взяточниках. Предлагал употребить сослагательное наклонение: возможно, берут взятки. Мы сказали: в таком случае вообще не печатайте! Коротич страдал, страдание отражалось на его лице. Он уже привык к роли властителя дум, самого смелого человека в стране, он как мотылек и порхал над костром и ни разу не опалил крылья, его заморские вояжи все удлинялись и учащались, его душу раздирали соблазны — витийствовать в западных интеллигентских салонах, летать из столицы в столицу, перекусывать за шведским столом и бежать на очередной прием, брать интервью у президентов, премьеров, коронованных особ — это же так замечательно! Но приходилось отрабатывать — выпускать журнал, четыре раза в месяц забивать очередной гвоздь в гроб тоталитаризма. А мы все усердствовали и усердствовали, и этот гвоздь становился все крупнее и страшнее, а молоток в руке все увесистей. Я видел, какая растерянность смешала его лицо, обычно ускользавшее от пристального взгляда, когда Лев Гущин категорически заявил: или мы публикуем так, как есть, утверждаем то, что утверждаем, или не публикуем вовсе — в конце концов, это его право, главного редактора, снять статью из номера. И мы с минуту смотрели на него в упор. И нашему Виталию было куда труднее, чем мне в мой первый день. Он решился, надо отдать ему должное. По его карманам были рассованы документы: здесь письмо на имя Михаила Сергеевича, здесь дополнительные документы, тут главное — список взяточников, которых мы не назвали в статье — четыре звучные фамилии самых высоких партийных вельмож. С таким вооружением Коротич пошел в Кремлевский дворец на партийную конференцию в надежде прорваться к трибуне и все сказать, а если удастся — там же сделать шаг к столу президиума и лично вручить взрывоопасный пакет в руки генерального секретаря.

В конечном счете так и случилось. Мы с Гущиным и еще несколько человек, посвященных в ход дела, сидели в редакции перед телеэкранами и наблюдали за нашим главным — вручит или не вручит? Он сделал все, как надо.

О том 1988-м годе, первом из трех, проведенных в «Огоньке», еще счастливом годе, когда мой старший сын приходил ко мне, садился напротив старинного книжного шкафа, набитого полным собранием Брокгауза и Эфрона, и говорил в сердцах: «Отец! Как же так? Это я должен здесь, в „Огоньке“, работать!» — и доказывал, что я перебежал ему дорогу, — в память о том годе осталась тучная, по газетному изданная книжка — лучшие публикации журнала. Что же в ней? Какие имена?

Потрясающие имена! Алесь Адамович, покойный уже. Булат Окуджава, тоже покинувший нас. Документы об Иосифе Бродском — и его уже нет в живых, как нет и мальчишки, который завидовал мне.

Листаю со слезами на глазах заветный синий том, разламываю неосторожно. Странички выпадают — плохой корешок, — и я гоню от себя дурные мысли, стараюсь не смотреть, чья выскользнула статья. Лучше обойтись без примет.

Пока все мы в том сборнике живы, полны надежд и фантастически активны — как была взвихрена в то время вся страна.

У меня завелся американский друг Виктор Винстон. Он был постарше меня лет на десять или пятнадцать, но со скоростью трансатлантических воздушных лайнеров мотался из Вашингтона в Москву и обратно, он был издателем и специализировался на экономической литературе. Но ему страшно хотелось вырваться из оков заурядного миллионера, сменить имидж, предстать в глазах своего американского мирка политологом, делать не деньги, а политику, стать причастным к переменам в России, ему не безразличной — когда-то родители вывезли его из Вильнюса молодым человеком, и он обожал нашу страну, тратил свои доллары и никак не мог объяснить своей жене, урожденной американке, чего нужно его еврейской душе в этой засыпанной снегом империи. Винстон был американским идеалистом. И однажды мы с ним придумали устроить в редакции «Огонька» круглый стол. Надо собрать, решили мы, цвет интеллигенции — экономистов, философов, публицистов — причем, я должен был обеспечить наших, а Виктор привезти американцев. По замыслу все должны были говорить о ситуации у нас в стране. Как бы взгляд с двух берегов океана! Мы фантазировали, распивая принесенные Винстоном бутылки тогда еще удивительного в Москве зелья, но условие было такое: мы заказываем музыку, а платит — Виктор. Это была сделка века, ничего более выгодного я никогда больше не заключал. И Виктор действительно привез команду американцев, в которой были Питер Реддауэй и Эдвард Хьюэт, Стивен Коэн и Стивен Шабад, и еще профессора колледжей, обозреватели популярных американских еженедельников, советологи, а с нашей стороны — это была уже моя забота — тоже предполагались известные люди. Я начал с капитана. Позвонил Елене Боннэр и честно рассказал о своем авантюристическом замысле и попросил к телефону Андрея Дмитриевича. Даже сейчас, спустя десять лет, я испытываю волнение, как будто через несколько секунд услышу в трубке чуть картавый голос. Конечно, я волновался, но только до той минуты, пока не начал говорить. А когда почувствовал, что меня слушают, не перебивают — и кто! — вовсе успокоился, тревога исчезла и я со страстью, на какую только способен, изложил Андрею Дмитриевичу наш замысел. Может быть ему передалась моя наивная увлеченность, или он увидел для себя общественную задачу, но только Сахаров сказал «да». И действительно, когда мы организовали такую встречу, приехал и принял в ней участие. А вместе с ним в нашей команде «играли» Юрий Афанасьев, Леонид Баткин, Игорь Клямкин, Александр Гельман, Павел Бунич, не говоря о нас, простых смертных журналистах.

Вот беглый перечень тех, кого мы печатали в тот год в «Огоньке». Не полный список, да и по моему вкусу выбранные люди. Критики Татьяна Иванова, ее однофамилица Наталья, добавлю к ним Наталью Ильину, Бенедикта Сарнова. Я открыл для себя таких поэтов как Александр Башлачев и Александр Аронов. Мы опубликовали Юлия Даниэля и Юрия Левитанского, не говоря о Евгении Рейне, давно любимом нами. А «Школа для дураков» Саши Соколова? А публицистика Василя Быкова и Бориса Можаева? А статья Эльдара Рязанова «Почему в эпоху гласности я ушел с телевидения»? (Справедливости ради надо сказать, что ответ Леонида Кравченко «О чем в эпоху гласности умалчивает Эльдар Рязанов» — мы не напечатали.). Лев Разгон, Андрей Нуйкин, Георгий Жженов, Фрида Вигдорова. Наконец, Сергей Хрущев, его воспоминания об отце — «Пенсионер союзного значения» и статьи будущего пресс-секретаря президента России Виктора Костикова, в ту пору мало кому известного аппаратчика ЦК, получившего доступ к документам закрытых архивов и, благодаря цепкому компилятивному уму, сумевшему преподнести их читателю в форме политологических опусов. Добавьте к этому еженедельно добываемое нашими собственными корреспондентами политическое чтиво — сенсации, разоблачения, интервью самых популярных людей в стране, поражавшие воображение обывателей откровенностью, читательские письма как срез общества, превосходные фотоработы, художественные вкладки — в основном авангард — и никулинские анекдоты на последней странице, — и вы получите представление о том, как выглядел «Огонек».

Юрий Никулин, член нашей редколлегии, по какому-то стечению обстоятельств часто садился около меня. Он мирно дремал пока мы обсуждали свои внутренние дела и, когда заседание подходило к концу, он вдруг, как ни в чем не бывало, словно и не спал, надевал свою капитанку и бодро произносил: «Значит, так» — и рассказывал очередной анекдот. Это были просто финальные аккорды под занавес заседания, мы смеялись, а Никулин, довольный, что поработал, спускался на лифте, садился в старенький «мерседес» и уезжал. Потом кому-то пришла в голову мысль публиковать в каждом номере «анекдоты от Никулина».

Конечно, редакция не ограничивалась горсткой «звезд», тремя руководителями, секретариатом и чудаком-клоуном в морской фуражке. В «Огоньке» работало под сотню человек. Блистательные фотомастера, вроде покойного Дмитрия Бальтерманца, который однажды начал потихоньку открывать свои собственные архивы — и сразу мощная историческая волна, трагическая и, одновременно, комичная, хлынула на страницы. В его запасниках было все, на все случаи жизни. Каждый фоторепортер «Огонька» работал в своей манере — Павла Кривцова, мастера черно-белого снимка, не спутаешь с Львом Шерстенниковым, приносившим такой «цвет», что мы на планерках ахали. Но Паша так «думал» в своих снимках, так умел обобщать, что забывалось, что он пользовался традиционной техникой. Как и Юрий Рост, не наш по штату, но наш по духу мастер. Его «Свето-тень» до сих пор перед глазами — помните портрет Эвальда Ильенкова и короткую заметку Роста: «Человек думает»? В эту пору уже набрал силу Игорь Гаврилов, уверенно работал Сергей Петрухин, тянулся, чтобы не отстать, ветеран Бочинин и наступал всем на пятки молоденький Юрий Феклистов. Их было еще с полдюжины в фотоотделе. А рядом, через пару комнат, размещались художники Валентин Вантрусов и Николай Калугин, они по очереди вели номера, обеспечивая макет, рисованные заголовки, разнообразные придумки. Работали по старинке — никаких компьютеров, все вручную. В том же боковом коридоре находилось наше бюро проверки, совершенно непонятное по нынешним временам подразделение. Несколько женщин, скажем так — не очень молодых, прочитывали каждый номер от корки до корки, дотошно выискивая неточности, разночтения, проверяя все, что имеет названия, обозначения, места расположения. Никто никогда не задумывался, каким критерием они пользуются в своей работе. Им абсолютно доверяли. Они были надеждой и опорой редакции — никакая наша глупость, оплошность, никакое верхоглядство не могли оказаться на полосе в журнале. Ошибку вылавливали эти последние могикане старой журналистики. Теперь, читая какой-нибудь журнальчик, где автор потрясает эрудицией, нельзя быть уверенным, что половина — не вранье, а другая половина не соткана из ошибок, перепутанных названий, не точно записанных географических пунктов.

В машбюро хозяйствовала Ира Воронова. Статная блондинка неопределенных лет, с замашками армейского старшины, которой не стоит класть палец в рот — лишишься руки. Бюро трещало с утра до вечера, но попытки пролезть вне очереди пресекались Ириной со всей решительностью. И она же бескорыстно выручала — если с ней «по-человечески». Такова русская натура, тем более, если это женщина. Ира умерла несколько лет назад, успев освоить компьютер, отстроить дачу — на себе таскала землю для грядок, чтобы закрыть бесплодную глину. Она, Ира Воронова, возделывала вместе с нами и огоньковскую грядку. Господи, не забудь ее душу.