— И что это за вопрос?

— Ну, я уже не помню. Но ведь дело не в этом, не так ли?

Удовольствие, которое профессор Кроули испытывал от разговора с представителем прессы, заметно пошло на убыль. Запустив руку под рубашку, он некоторое время сосредоточенно почесывался под мышками. Я счел это знаком, что как журналист большого интереса для него не представляю.

— Вы знаете, где и когда он родился?

— Имя у него эстонское, и сам он, я почти уверен, эстонец. Я лично на этом языке не говорю — на этом непостижимом «бла-бла», относящемся к финно-угорской группе и имеющем четырнадцать падежей, непроизносимые гласные и прочие штучки в этом роде. Но знаю, что он говорил на эстонском, а также на литовском, латышском, русском, немецком и даже отчасти на английском. Теперь вопрос — «когда»? Не могу ответить на него со всей уверенностью. Он приехал на волне начавшейся в те годы эйфории. Каждый стремился взять на работу бывшего советского преподавателя. Стандарты снизились — понимаете, на что я намекаю? Не то чтобы Джонни был неквалифицированным преподавателем — совсем нет. Но вряд ли кому-то хотелось узнать о нем нечто сверх того, что он был профессором эстонского университета, в коммунистической партии не состоял и представлял собой тип старого ученого чудака.

— На вашем факультете есть его KB — «куррикулюм витэ»?

— Возможно. Сомневаюсь, однако, чтобы ему понравилось, если бы кто-то стал совать нос в его биографию. Бывшие советские этого не любят. Своего рода врожденная советская паранойя. Впрочем, можете навести справки в деканате.

— Уже наводил. И секретарша послала меня к вам. Не могли бы вы рассказать о нем хоть что-нибудь для некролога?

Кроули с кислым видом на меня посмотрел и зашуршал лежавшими на столе бумажками.

— Видите ли, мистер… Э?..

— Томм.

— Мистер Томм?

— Да. Т-о-м-м. Томм.

— И откуда только, черт возьми, берутся такие фамилии?

— Это длинная история. Сомневаюсь, что вам захочется ее выслушать.

— Вы правы, мистер Томм… Итак, мы с Джонни являлись коллегами, приятелями, если хотите, но не более. Близкими друзьями мы никогда не были. Когда он только приехал в эту страну, мы с женой приглашали его пару раз на барбекю, в том числе и по случаю Четвертого июля, когда все машут флагами и делают прочие глупости в том же роде. Ну что еще? Изредка мы с ним выпивали, но не в последние несколько лет. Вот, собственно, и все. Ну а теперь, извините, я должен вернуться к тем дерьмовым делам, которыми занимался до вашего появления.

Я поднялся с места и, уже направляясь к двери, спросил, где они выпивали.

— Как это ни смешно, но я помню этот придорожный вертепчик под названием «Одинокий волк» чуть дальше Уэстерли — как раз на границе штата по пути к городу, где жил Пюхапэев. По-моему, местечко называется Клоугхем. Не знаю, что заставило меня туда поехать. Он пил только там и, если мне не изменяет память, исключительно доморощенное бренди, которое там подавалось. От нескольких рюмок этого напитка человек буквально валился с ног. Помнится, в тот раз моя жена… — Он махнул рукой и коротко улыбнулся, прежде чем его лицо вновь вернулось к своему тестообразному состоянию. — Как-нибудь потом расскажу. Итак, «Одинокий волк» — он ходил только туда. Позвольте пожелать вам удачи со сбором материала, мистер Томм. Когда будете выходить, захлопните за собой дверь, если вас это не затруднит. Заранее благодарен.

Я мысленно пожелал Кроули, чтобы его как можно чаше посещали журналисты из еженедельных газет маленьких городков, и стал подумывать о возвращении в Линкольн, хотя мои знания о Пюхапэеве после визита на исторический факультет нисколько не обогатились.

На лестничной площадке второго этажа я услышал у себя за спиной знакомый голос с бархатными модуляциями и неповторимым акцентом.

— Знаете ли вы, что когда-то у меня учился студент, удивительно похожий на вас? Правда, то был молодой человек с приятными манерами, он не позволил бы себе игнорировать правила хорошего тона и обязательно навестил бы старого друга, особенно оказавшись неподалеку от места его обитания.

Я повернулся на голос. В дверном проеме стоял профессор Джадид с папкой, набитой бумагами, и теплой курткой на клетчатой подкладке, переброшенной через руку. Брови были приветственно приподняты, полулинзы очков гостеприимно сверкали, а губы под седой щеточкой усов изгибались в характерной улыбке — первый профессор, с которым я познакомился на этом факультете, поскольку его приставили ко мне в качестве научного консультанта. Помнится, на первом курсе я прослушал цикл его лекций, но и позже обращался к нему за советом — практически в начале каждого учебного семестра; потому, должно быть, его образ и возникал перед моим мысленным взором всякий раз, когда я слышал слово «профессор».

Я протянул ему руку, предварительно бросив взгляд на манжету, проверяя, не слишком ли далеко она вылезает из рукава (она не вылезала), и на ноги, дабы убедиться, что на мне нет кроссовок (они таки были). Он сердечно пожал мою руку.

— Не припомню, когда в последний раз перемазанный чернилами бедолага взбирался так высоко по этой лестнице. Обычно мои коллеги встречаются со своими подопечными в деканате или в вестибюле, если, конечно, их не разыскивают, чтобы договориться о летней публикации или передать приглашение на ленч с выпивкой. Итак, что забросило вас, молодой человек, на сии заоблачные высоты?

— Здравствуйте, профессор! — Я готов был его обнять, но подумал, что он сочтет столь эмоциональный поступок излишне театральным. — Я как раз задавался вопросом, нет ли вас где-нибудь поблизости.

— Где-нибудь поблизости? А где, по-вашему, я могу находиться, если не здесь, на факультете? Рад вас видеть. Ну-с, что вас сюда привело?

— Работа. Хотите верьте, хотите нет, но я стал репортером. Вчера ночью умер профессор Пюхапэев, и я пытаюсь отыскать его биографические данные, пусть самые общие и краткие, чтобы написать некролог. Пока безуспешно.