Я пробудился от того, что у меня по лицу елозила какая-то теплая мокрая тряпка, издававшая странный сладковато-тухлый запах. Я открыл глаза и обнаружил, что это язык самого настоящего живого оленя, который слизывал у меня со лба и щек выступивший из-за лихорадки пот. Я сел так резко, что задел ногой и перевернул стоявший рядом с моим убогим ложем столик, сбросив на землю находившиеся на нем чайник, хлеб и полоски сушеного мяса. Моя неловкость напугала четвероногого друга, заставив его отпрянуть, что вызвало смех весьма широкого диапазона: мелодичный девичий, кашляющий старческий, громогласный мужской, а также сдавленный, принадлежавший особям неопределенного пола и возраста. Вбирая взглядом окружающую обстановку, я увидел, что нахожусь в набитом людьми помещении, напоминающем большую палатку. Здесь было жарко и душно, пахло потом, кишечными газами, табаком и прогорклым животным жиром. Впервые за девятьсот сорок семь дней я проснулся в месте, совершенно отличном от моего барака, за что и возблагодарил Господа — тоже впервые за последние почти три года.

Ближе всех ко мне сидел на медвежьей шкуре мой спаситель; он был без головного убора и покуривал длинную, грубой работы деревянную трубку.

— Булун? — спросил он.

Я кивнул.

— Долго?

— Почти три года.

Он что-то пробормотал себе под нос и покачал головой. Полная, с плоским лицом женщина, вероятно, его жена, оторвала глаза от подбитого мехом сапога, который зашивала, посмотрела на меня и сочувственно прищелкнула языком.

— Ну, не так долго, — сказал мужчина. — Беглый лагерник, который проходил через эти места до вас, просидел целых пятнадцать лет. Он умер, прежде чем мы добрались до моей юрты, но, похоже, давно уже находился на грани между жизнью и смертью. — Якут поднял то, что я сбросил на пол, и подал мне. — Поешьте хлеба. Его испекла моя жена. — Он кивнул на полную низенькую женщину, которая печально мне улыбнулась. — И оленьего мяса поешьте. Это здоровая пища.

— И чаю выпейте, — хрипло сказала другая женщина, сидевшая в противоположном конце палатки рядом с мужчиной того же возраста. У них были такие бесстрастные, темные, изъеденные временем и непогодой лица, что казалось, их вырезали из дерева. — Пейте чай, — повторила старуха, тщательно выговаривая слово „чай“, словно я был иностранцем (каковым, полагаю, я действительно был). — Он согревает зимой, полезен для костей, да и для мозга тоже. — Она ритмично покачивала головой в такт своим словам.

— В самом деле, мама, принеси гостю чаю, — сказал мой спаситель. — Да вы ешьте, ешьте. Пища придаст вам сил. Вы курите?

Я покачал головой.

— Вы — первый встреченный мною лагерник, который не курит.

— Если не куришь, можно обменять сигареты на продукты.

— Разумно. Вы русский?

— Эстонец.

Мой спаситель что-то сказал двум старикам, которые в ответ синхронно закивали.

— Это мои родители, — объяснил он. — А эти три малышки — мои дети. — Он указал на маленьких девочек, глазевших на меня из дальнего конца палатки. — На подходе четвертый, — подмигнул он мне. — А этот храпящий толстяк — вон он лежит — ни на что не годный брат жены. Но семья есть семья. Вы пробираетесь домой? Вас ждет кто-нибудь?

— Жена. Я, видите ли, женат…

В лагере я научился подавлять мысли о ней. Теперь, когда меня согревала надежда вернуться, ее образ начал оттаивать и проявляться в моем сознании — сначала медленно, а потом все быстрее, так что я уже не мог держать этот процесс под контролем. По мере того как я вспоминал ее руки, голос, запах, мое тело все сильнее сотрясалось от дрожи, а на глаза навернулись слезы. В следующее мгновение я зарыдал в голос, не обращая внимания насидевших передо мной незнакомых людей. Эти воспоминания так меня взволновали, что я ничего не мог с собой поделать.

— Скажите, кто вы? Почему помогаете мне? — спросил я, немного успокоившись.

— Меня зовут Ней. Мы якуты. Последние свободные якуты обитают в этом краю. Почему я вам помог? Потому что помогать людям — мой долг, вот почему.

Потрясает то, с какой быстротой оттаивает душа беглого заключенного, когда он встречает доброе человеческое отношение. И в этом для него заключается известная опасность, возрастающая, когда он сталкивается с симуляцией подобного отношения — со своего рода искусственным светом вместо согревающего огня.

— Многие годы, мой друг, я не слышал никого, кто бы так рассуждал о долге. Обычно долг рассматривается как обязанность подавлять тех, кто ниже тебя, и кланяться тем, кто выше.

Я протянул к этому человеку руки и, наверное, обнял бы его, если бы в этот момент полог юрты не отодвинулся в сторону и я не увидел хорошо знакомые сапоги, а над ними — не менее знакомое лицо.

— Отличная речь, поэт, — ухмыльнулся пришедший. — Но Ней говорил о долге в социалистическом понимании, то есть о своих обязательствах по отношению ко мне. Ваша же устаревшая трактовка этого понятия обязывает его помогать врагам государства.

Я очень надеялся никогда больше не видеть лица коменданта Зенского, но знал, что уже его не забуду. И вот, несмотря на все мои надежды, конспирацию, планы, взятки, преодоленный страх быть застреленным при попытке к бегству и отчаянные усилия избежать встречи с ним, во что я было уже поверил, он снова предстал передо мной собственной персоной. Все такой же (далее часть фразы зачеркнута) и изобретательный.

— Вы добились куда больших успехов, нежели другие: пробрались сквозь двойную цепь охранения и шли так долго, что ухитрились добраться до Ней. Я впечатлен. Скажите, где вы проходили военную службу?