— Дом твой?

— В плотине.

Александр разжал было руки. Да опомнился: нет, другой ему никакой не надо.

— Будут к тебе на свадьбу проситься, отец твой богатый, всякому любо попировать на твоей свадьбе, но поедет вас трое, ты, крестный да кучер, а больше никто не поедет. Да закажи попу, чтобы встретил на полудороге с крестом. Да купи ты себе тройку вороных жеребцов — с места, что есть прыти, бежали бы. Любишь меня?

У Александра дух захватило: да кого же еще?

— Прок-ля-нутую?

Рванулась, — и нет никого.

Ночь. Вода гремит на плотине.

Не дождался Александр рассвета, и без балалайки домой.

— Я нашел себе невесту, — сказал Александр отцу.

— Где, сынок, нашел, чья?

— Проклянутая, — рассмеялся Александр, — в нашей плотине.

Старик глаза вытаращил: нет, не шутит.

— В нашей плотине. И другой никакой мне не надо.

Купил Александр тройку вороных жеребцов, съездил к попу, заказал, чтобы встретил на полдороге с крестом, как поедут к венцу, — погост от деревни за двадцать пять верст. И стал с отцом пиво варить да вино курить.

Все готово. Рябов дом громок. Вся родня, все соседи явились на свадьбу. Допьяна напились гости. Пора по невесту.

— Да где ж у тебя невеста?

— Моя невеста — в плотине.

— В плотине?..

Ну, кто говорит, что спать захотел, кто — простынуть, мол, выйду, кто чего — куда хмель! — и как ветром, все разошлись. Пусто в доме. Один крестный остался да кучер.

А уж ночь на дворе.

Кони рвутся, гульлят колокольцы.

Благословил отец сына, сел Александр с крестным, — только пыль заклубилась.

Вот и мельница. Вода гремит на плотине. Остановил коней кучер.

— Эй, невеста, — кричит Александр, — твой жених готов.

Ночь — ой, какая ночь! — шум, гремит вода на плотине.

И вышла Настасья. А за ней три сундука тащат.

Сундуки на скамейку. Уселись. Кучер хлестнул лошадей.

А вдогонку вихорь с громом — пыль пылит.

— Ты не забыл?

— Кони видишь.

— На полупути?..

— Будет, будет.

Полпути. Гром громнее. Свист и вой. Пыль глаза заслепляет. Небо горит.

А попа все нет.

Кони станут. Пропадет надежда. Не гульлят колокольцы, плачут.

А попа задержали. Слышит, колокольцы плачут. Схватился да бежать. И поспел. Три раза обежал тройку с крестом.

Ночь — какая ночь! — кони — вихорь, колокольцы гульлят.

— Ну, счастливо, — перекрестилась Настасья, — не поспей поп к часу, не видать нам света.

Обвенчал поп молодых, зовет чай пить.

Настасья к попадье. Втащили сундуки. Раскрыла. Выбирает Настасья себе платье нарядиться. Выбрать не может. Попадья тут же, заглянула в сундук — глазам не верит. Схватила из сундука полотенце, схватила другое — Господи! — да к попу.

— Отец, наша дочка нашлась. Поп затряс головою.

— Наша дочка нашлась.

— Не пойму.

— Настя! Настя!..

А была у них дочка, в сердцах прокляла ее мать еще в люльке, а как подросла, ушла с девчонками купаться и пропала.

Бросился поп с попадьей к Настасье.

— Прости ты нас, мать, отца: не со зла, в сердцах.

А она — одно щедрое счастье: ей мало простить, все забудет и одарит — проклянутая и любимая.

И стали они жить-поживать, да добра наживать.

Рассердился староста на дьякона: староста Чижов не дай Бог — чуть что, не поглядит, что храм Божий, при всех выговорит. Вот и с дьяконом Дамаском вышло: проштрафился дьякон на паремиях — забрал больно высоко и на всеобщий соблазн кончил, совсем как петух. Чижов и не вытерпел, да тут же и ляпнул при всем честном народе. Хуже того, воспретил дьякону на вечные времена паремии читать.

В позорище выстоял Дамаск всенощную и уж как ночь провел, один Бог знает, и обедню служил, ничего не помнит.

По обедне пошел Дамаск с повинной к старосте: ведь, старался для благолепия и торжества, но что поделать, такой уж грех, — не соразмерил, и если другим смех и соблазн, ему пущее горе, и больше никогда он не допустит такого, попридержится, вниз возьмет.

— А хочешь вину с себя снять, — сказал староста, — научи медведя грамоте! Вот тебе и повинная.

Вернулся Дамаск домой к дьяконице.

— Или в вине ходить до второго пришествия или медведя грамоте выучи!