Шрифт:
Лежит Эйгелин, полузакрыты глаза, не шелохнется.
И вот показалась старуха, костлявая, — пекуль в руке. Постояла, посмотрела на спящих, шагнула — и еще раз шагнула. — Нагнулась костлявая над его переодетой женой — задрожал пекуль в костлявой руке. Протянула руку да назад: или ошиблась? Что-то бормочет, — не верит? И опять нагнулась, долго смотрела и вдруг как ударит.
Только вскрик и кровь залила полог.
Кинулся Эйгелин, выскочил в руйту, пригнулся и прыгнул кверху к дымоходу. И только что ухватился за шест, звякнула цепь — сорвалась собака да его за ногу.
Висит Эйгелин, высунулся по пояс, держится крепко, а собака на его ноге висит.
И закричал Эйгелин.
Не спала одна из сестер, караулила. Слышит крик, разбудила сестру, да к отцу.
— Гость кричит, не случилось ли что?
Вскочил старик, схватил копье и поднял народ. Всем народом побежали к железной руйте.
Эйгелин висел на руках по пояс над руйтой — собака держала его за ногу, не отпускала.
Старик залез на руйту, спустил по ноге Эйгелина копье, заколол собаку.
И выбрался Эйгелин на волю.
Убили и другую собаку да в руйту. А там, за пологом, за лампой, сундук. Открыли сундук — старуха: на корточках сидела костлявая — пекуль в руке, и выла.
Живо порешили старуху, принялись за руйту, разбили железную. Много мехов нашли и всяких богатств — дорогие бобры, росомахи.
Живет Эйгелин у старика в руйте.
Две дочки у старика, была и еще постарше, да незадолго до прихода Эйгелина померла и мертвая валялась в тундре, брошенная зверям и птицам.
Раз поутру говорит старик Эйгелину:
— Неладное что-то во сне мне снилось. До сей поры лежит моя дочь, никем не съедена, — нехорошо. Ты бы ее оживил!
— Да разве я могу такое сделать?
— А что ж? Ты прошел море, убил медведя, горностая, гусеницу, ты победил столько напастей!
Задумался Эйгелин: а и в самом деле не испытать ли ему силу?
И когда настал вечер, взял он бубен, и начал камлать. И долго колотил он в бубен, потом гаркнул, как ворон — и мертвая сестра влетела в полог. Кинул он бубен и к мертвой: тряс и ворочал — и мертвая зашевелилась и ожила.
Живет Эйгелин у старика в руйте.
Две дочки у старика и третья, что оживил Эйгелин, а была и четвертая, самая меньшая, ее старик не показывал.
Говорит старик Эйгелину:
— Много ты нам сделал добра, от многого ты нас избавил. Теперь можем спокойно ходить на море и в горы, нас изводить больше некому и наши сыновья будут жениться, наживать большие семьи. Пора и тебе жениться, да и домой идти на свою сторону.
— Ладно, — согласился Эйгелин.
— А пригони наперед олений табун, — сказал старик. Эйгелин пошел за табуном.
А старик сделал сани и балок — возок крытый. Все приготовил к кочевке. И когда Эйгелин пригнал табун, старик разделил табун: половина ушла в горы, другая — осталась у чумов.
— Это твоя и будет! — показал старик, — теперь кочуй!
Смотрит Эйгелин, а та старшая дочь старика, которую оживил он, у саней хлопочет, готовится к отъезду и такая проворная, одно горе — коса и крива.
Идут и идут — путь за море далекий.
Не покладая рук работает кривая: и ставит и собирает руйту и весь олений караван на ней, — и хоть бы одно доброе слово от Эйгелина!
Как-то Эйгелин был в табуне, а кривая влезла в балок, где тайно ехала с ними самая младшая сестра, которую скрывал старик от Эйгелина.
Надо тебя ему показать, — сказала кривая, — тогда он и со мной будет лучше! Больше сил моих нету.
Сестра согласилась.
А вечером говорит Эйгелину кривая:
— Не буду я ставить руйту, больно погодно. Ты ложись в балок, а я пойду в табун.
И ушла. Сидит один Эйгелин, горько задумался о своей судьбе бессчастной, — он вернется домой и все будут над ним смеяться: косая, кривая!
И с чего это она выдумала, чтобы лег он в балок, и совсем не так уж погодно!
Не хотелось ему и с места трогаться, все было постыло. все-таки встал он, повернул балок дверьми от ветра. Странно: больно тяжелый! Заглянул — а там сундук. Открыл сундук и понять ничего не может: в сундуке горит лампа, а около лампы сидит, да такая, никогда и не снилась ему такая. Он в сундук и всю ночь оставался, не выходил на волю.